Тростник под ветром

Девятнадцатого мая на митинг, организованный компартией, на дворцовой площади собралось около трехсот тысяч человек. Выступал Кюити Токуда и другие руководители компартии. Люди требовали улучшения снабжения продовольствием. Выборные прорвались во дворец и в резиденцию премьер-министра. Для расправы с участниками митинга понадобились вооруженные силы, вплоть до артиллерии.

В разнообразных событиях, изо дня в день потрясавших Японию, ярко отражалось трагическое положение побежденной страны. Старая поговорка «Камии плывут, а листья тонут» как нельзя лучше подходила для характеристики того, что происходило в ту пору. Люди, еще вчера томившиеся в тюрьме по обвинению в наиболее тяжких государственных преступлениях, сегодня во главе тысячных толп переступали порог императорского дворца, влиятельнейшие сановники, еще недавно заседавшие в Тайном совете в присутствии императора, теперь выступали в качестве обвиняемых на суде Международного трибунала.

Двадцать третьего мая, по приказу штаба оккупационных войск, императорская семья была лишена особых привилегий, имущество четырнадцати принцев императорской крови подлежало отныне обложению налогами. Даже императорский дом утратил прочное положение. Инфляция усиливалась, цены повышались, и никто не мог бы поручиться, какие еще изменения и потрясения произойдут в жизни страны, всецело зависящей теперь от приказов оккупационной армии. Это было тревожное время, когда рухнули все основы — законы, мораль, экономика. Даже личные сбережения’ были заморожены в банках; каждый завтрашний день был под угрозой. А цены продолжали расти. Ожидали, что в Японии наступит такая же экономическая катастрофа, какая постигла Германию после первой мировой войны.

Наступило первое лето после капитуляции. Обширные пустыри на месте выгоревших строений были распаханы, даже в районах Аояма и Акасака кое-где на улицах зеленели побеги пшеницы. Рядом с огородами и пашнями высились уцелевшие от огня здания банков, неподалеку раскинулись построенные наспех дощатые балаганы — здесь был рынок. По улицам сновали «джипы» американской военной полиции, июньский ветер развевал американские флаги, укрепленные на крышах высоких зданий. По сравнению с тем, что творилось на этих улицах’ год назад, все кругом дышало покоем и миром. Да, это был мир, если только можно было назвать миром эту пучину лишений и нищеты! Жалкий, непрочный мир, удел поверженных, связанных по рукам и ногам, лишенных права даже вздохнуть свободно...

Участок земли, на котором стояли развалины больницы Кодама—немногим меньше четырехсот квадратных метров — пошел с молотка в начале августа. Иоко получила почти по сто иен за каждый квадратный метр площади, но за вычетом комиссионных посреднику и налога па продажу у нее осталось всего тридцать пять тысяч. Да и эта сумма значительно сократилась после уплаты налога на имущество в сентябре и декабре. Оставшихся денег могло хватить лишь на несколько ближайших месяцев. Инфляция все усиливалась, цены непрерывно росли, один стакан риса стоил на черном рынке сперва сто, потом сто двадцать, а еще позже — сто пятьдесят иен и дороже. С каждым днем жить становилось все труднее. Иоко билась как рыба об лед. В довершение беды часть вырученных денег пришлось истратить на похороны отца.

Трудно сказать, отчего и как простудился профессор Кодама. Очевидно, сказалось длительное истощение, в результате чего понизилась сопротивляемость организма,— так сказал госпоже Сакико друг и коллега профессора, приходивший лечить больного. Эта простуда в конце концов свела старика в могилу. Профессор умер шестидесяти четырех лет.

Это был добрый, честной души человек, совершенно чуждый какой-либо корысти. Всеми помыслами отдаваясь любимому делу, он жил только работой, испытывая глубокое нравственное удовлетворение от сознания, что приносит пользу беднякам пациентам. Кругом полыхало пламя войны, рушились все былые устои морали в обществе, а он все так же безмолвно оставался на своем посту, всегда неизменно выдержанный, спокойный. Профессор не был религиозен, но, несомненно, в его сердце жила идея бога, которому он поклонялся. Война отняла у него обоих сыновей, свела в могилу младшую дочь, но профессор покорно сносил все удары, как будто в терпении перед ним открылся глубокий, истинный смысл человеческого существования. Когда-то он сказал Кунио Асидзава: «Первое, с чем человек сталкивается в жизни,— это несправедливость, которой ему приходится покоряться. Я жду, чтобы улегся гнев и на смену ему пришло просветление мудростью...»

Однако смерть Юмико, как видно, поколебала эту философию, выработанную ценой таких мучительных испытаний, и гнев взял верх над смирением. Профессор сделался трудным, капризным больным. Немеющим языком он с негодованием говорил решительно обо всем — о новых выборах, о замораживании вкладов в банках, о смене кабинета, о суде над военными преступниками.

Случалось, лежа в постели, он со слезами на глазах смотрел на Иоко, нянчившую своего первенца. Профессор тоже был полон неукротимого гнева по отношению к несправедливости, царящей в обществе, хотя и на иной лад, чем Кунио Асидзава. После опубликования проекта новой конституции, когда госпожа Сакико, читавшая мужу газету, дошла до комментариев к пункту, гласящему об отказе Японии от войны, на неподвижном лице профессора вдруг проступила краска, и рукой, еще сохранившей подвижность, он в клочья порвал газету. На что ему теперь отказ от войны, когда погибли все его дети?!

— Дурачье!..— прохрипел профессор.

Да, эта мирная конституция запоздала, и никому в целом свете не было дела до того, что творилось в душе больного старика. Только госпожа Сакико и Иоко, украдкой утирая слезы, слушали его полные гнева речи, всей душой разделяя боль отцовского сердца.

Профессор Кодама скончался пятнадцатого августа, как раз в годовщину окончания войны. Прошел ровно год с того дня, как был провозглашен мир, такой непривычный и даже неожиданный в первое время. Но вот он миновал, этот год, а настоящего мира не было нигде и ни в чем. Напротив, множество признаков указывало на приближение новой опасности.

Пятнадцатого августа (по американскому времени — четырнадцатого) Трумэн произнес по радио речь по случаю годовщины со дня победы над Японией; в Японии премьер-министр Иосида заявил, что «желанный день уже недалек, пусть же пятнадцатое августа станет днем, когда будет сделан первый шаг на пути к возрождению новой Японии». Но путь, по которому предстояло идти этой новой Японии, не сулил радужных перспектив. В Китае война между народно-освободительной армией и войсками Чан Кай-ши зашла так далеко, что никакое примирение стало уже невозможно. Тринадцатого августа профсоюз японских моряков, прервав переговоры, потребовал восстановления на работе всех уволенных и увеличения зарплаты; конфликт стал постепенно принимать угрожающий характер. На следующий день, четырнадцатого августа, представители профсоюза железнодорожников потребовали отмены готовившегося плана увольнений и встретились-с министром путей сообщения Хирацука, но переговоры окончились безрезультатно, и профсоюзное руководство приняло решение начать с пятнадцатого августа всеобщую забастовку железнодорожников. Это была своего рода рекогносцировка перед генеральным сражением — грандиозной всеобщей забастовкой рабочего класса Японии, которую намечено было объявить с первого февраля будущего, 1947 года. Начинался долгий, сложный период революционной борьбы.

Шестнадцатого августа бывший император Маньч-жоу-Го—Пу И выступил свидетелем на «токийском процессе». Отголоски войны все еще не отзвучали. Метеостанции предсказывали, что с юга на Японию надвигается сильный тайфун. Буря еще не утихла. Трагедия Японии еще не закончилась.