Тростник под ветром

— Большое спасибо за внимание, но я не собираюсь с ним встречаться. Так и скажите. И потом, мне очень не хотелось бы, чтобы о моей жизни судили посторонние. Пожалуйста, ничего обо мне не рассказывайте...—В постаревшем, до неузнаваемости изменившемся лице Иоко вдруг мелькнуло то твердое, непреклонное выражение, которое бывало у нее когда-то. Заметив это, сестра Огата решила про себя, что затея не удалась и нужно кончать этот разговор.

В тот же вечер, несмотря на запрещение Иоко, Такэко Огата выложила перед Хиросэ всю подноготную жизни семьи Кодама, в подробностях описав положение семьи и дела самой Иоко.

— Бедняжка! Она все еще хороша, но так постарела! Видно, очень уж тяжело ей приходится. И все-таки она не сдается, тянет одна всю семью — ребенка, больного отца, старуху мать... Ведь она женщина с характером. Надеется, наверное, на возвращение мужа. Он у нее в Сибири, один бог знает, вернется ли... На ее месте я давно оформила бы развод и вышла еще раз замуж, честное слово!

Хиросэ слушал молча, с чашкой в руке, опираясь локтем на дорогой полированный стол. Его цветущее лицо, слегка разрумянившееся от сакэ, выглядело еще более моложавым и энергичным. Хиросэ приобрел внушительную осанку, как и подобало солидному, деловому человеку, так что даже сестре Огата подчас было трудно поверить, что перед ней тот самый фельдфебель Хиросэ, которого она знала когда-то. На нем было легкое кимоно, наброшенное прямо на голое тело, в распахнутом вороте виднелась грудь, заросшая волосами. Эта могучая грудь, казалось, олицетворяла собой непоколебимую силу уверенного в себе мужчины.

Выговорив все, что только можно было сказать, Такэко Огата наконец перевела дух, и Хиросэ, словно он только и ждал этой паузы, повернулся к ней, с решительным видом поставив на стол чашечку с сакэ.

— Послушай, вот что... Так ты говоришь, муж у нее в Сибири, и неизвестно, когда вернется? И все надежды у нее на его возвращение? Так вот, на том условии, что это будет продолжаться только до его возвращения, я, пожалуй, готов позаботиться о Кодама-сан. Я думаю, на три тысячи иен в месяц она сумеет прожить. А я могу считать, что просто бросил эти деньги на ветер, и дело с концом. И никаких других условий я ей не ставлю. Вернется муж — с того же дня я снимаю с себя все заботы. По-моему, ее должны устроить такие условия. Ну а если он не вернется... Тогда и подумаем, как быть дальше. Дело простое. Мне кажется, для нее это лучший выход из положения.

— Еще бы, конечно блестящий выход! Право слово!— сказала Такэко Огата.

— Так вот, завтра сходи к ней еще раз и передай мое решение. Заодно отдашь ей три тысячи иен за этот месяц. Да захвати с собой несколько килограммов риса, ну и фрукты или что там требуется для больного... Не думаю, чтобы она отказалась, но женщина она все же довольно капризная... В случае если не захочет взять, ты скажи, что в дальнейшем пусть не берет, но то, что ты принесла в этот раз, пусть непременно оставит. Немного риса будет ей кстати.

— Слушаюсь, слушаюсь, все исполню. Это исключительная щедрость с вашей стороны. Право, позавидовать можно! Жаль, что мне не было суждено родиться красавицей...—досадливо поджав губы, съязвила сестра Огата.

Поставив такие мягкие условия, Хиросэ окончательно успокоился. Этот человек не знал других способов завоевать любовь женщины. Он был уверен, что если только станет посылать Иоко каждый месяц деньги и рис, женщина не сможет долго сопротивляться. Он думал о ней так же, как думал бы о собаке, которую надо приручить с помощью корма. Пройдет два-три месяца, и Иоко Кодама будет принадлежать ему — это получится само собой. Почти все женщины, с которыми он сближался, были таковы, и Хиросэ не сомневался, что Иоко Кодама тоже окажется такой же, как все другие.

Назавтра Такэко Огата снова отправилась в Мэгуро. Но Иоко, словно что-то предчувствуя, даже не предложила ей пройти из прихожей в комнаты. Сестра Огата раскланялась, приветливо улыбаясь, но Иоко только холодно кивнула.

— Вот что... э-э... Кодама-сан... Не сердитесь, пожалуйста, я знаю, это очень бесцеремонно, но...— С этими словами сестра Огата тихонько пододвинула к Иоко конверт с деньгами. Вместе с конвертом она поставила перед Иоко увесистый- мешочек с рисом, завернутый в пергаментную бумагу.

— Что это?

— Хиросэ-сан очень беспокоится о вас. Он просит вас принять это просто так, по доброте сердечной. И больше ничего, честное слово, больше ничего... Он говорит, что, пока ваш муж не вернется, ему хотелось бы каждый месяц немного помогать вам.

Иоко не отвечала.

— Хиросэ-сан так любезен. Ко мне он тоже так хорошо относится! Мне кажется, он делает это просто в знак благодарности за наше внимание, когда он лежал у нас в госпитале. Поэтому примите эти подарки без возражений. Сегодня я пришла только ради этого поручения и сейчас же ухожу.

Почувствовав недоброе в молчании Иоко, она сложила платок, в котором принесла рис, и поднялась с порога. В тот момент, когда она повернулась, готовясь отвесить прощальный поклон, Иоко резко отшвырнула от себя конверт с деньгами. Затем рывком выбросила за порог мешочек с рисом.

— Заберите это! И больше не смейте сюда являться! Я не хочу больше вас видеть. Пусть я умру с голода, но от Хиросэ не возьму ни зернышка. Уходите отсюда, слышите? — в ее резком тоне сквозило отчаяние. Сестра Огата пыталась оправдаться, но Иоко уже не хотела ничего слушать. При мысли о том, что она стала теперь так несчастна, что вызывает жалость в Хиросэ, она расплакалась от досады и боли. Если бы Хиросэ по-настоящему любил ее, он должен был прийти сам. А он прислал посыльного, пытался подкупить ее своим богатством,— такой поступок был бесконечно далек от настоящей любви! Иоко прекрасно понимала это. У этого человека никогда не было любви к ней. Была только страсть и стремление удовлетворить эту страсть.

Сестра Огата с рассерженным видом снова увязала рис и деньги в платок и, ни слова не говоря, вышла на улицу. Оставшись одна, Иоко ощутила внезапную слабость и некоторое время не в состоянии была подняться на ноги. И совсем независимо от досады и гнева, которые продолжали кипеть в ее сердце, ей страстно захотелось иметь этот рис. Рис был так нужен, чтобы сварить отвар для ребенка, чтобы накормить больного отца белой рисовой кашей. Жизнь стала трудна до предела. Продавать было уже почти нечего. Теперь наступил черед продать рояль, оставшийся после Юмико. Нужно продать также и землю — около четырехсот квадратных метров под развалинами больницы. А потом она решила искать работу, наняться куда угодно, делать что угодно, лишь бы как-нибудь продержаться до тех пор, пока вернется Уруки. Надежда на его возвращение стала теперь для Йоко единственной путеводной звездой.

Впервые за последние десять лет в Токио отмечался день Первомая. На площади перед императорским дворцом собралась полумиллионная толпа народа. Колонны демонстрантов, требующих создания народно-демократического правительства, затопили весь район Маруноути, улицу Гиндза. Третьего мая начался «токийский процесс». Двадцать восемь бывших государственных деятелей Японии, в том числе три бывших премьер-министра, ставших теперь военными преступниками первой категории, предстали перед судом, в составе которого не было ни одного японца. Доктор Сюмэй Окава сошел с ума во время судебного заседания.

На' следующий день, четвертого мая, председатель либеральной партии-Итиро Хатояма был лишен права заниматься какой-либо политической деятельностью на основании закона о чистке. Это произошло как раз в то время, когда все были уверены, что Хатояма, получивший наибольшее число голосов во время парламентских выборов по 1-му избирательному участку города Токио, на днях приступит к формированию кабинета.