Тростник под ветром

Почти все знакомые здания по дороге от станции Мэгуро до больницы Кодама сгорели. Кругом все так изменилось, что временами Такэко Огата с тревогой думала, что ошиблась дорогой. Когда она с трудом отыскала наконец знакомую улицу, оказалось, что здание больницы, как она и предполагала, сгорело. Некоторое время она неподвижно стояла посреди дороги, разглядывая груду развалин. Живая изгородь, когда-то окружавшая больницу Кодама, захирела, фундамент и руины густо заросли травой. Было очевидно, что здесь никто не пытался разобрать руины и навести хоть какой-то порядок. Потребовалось не меньше пяти минут, прежде чем сестра Огата сообразила, что плоское строение в глубине двора за развалинами — дом, где жил когда-то «сэнсэй Кодама». Впрочем, прошло уже больше пяти лет с тех пор, как она ушла из его лечебницы...

Оказалось, что «барышня Кодама», которую она увидела после долгого перерыва, до неузнаваемости постарела и подурнела. Отчасти это можно было объяснить рождением ребенка, отчасти тяжелыми переживаниями— смертью сестры, необходимостью ухаживать за больным отцом, а также и явным недоеданием. Волосы, потерявшие блеск, небрежным узлом лежали низко на затылке, руки потемнели, были грязны, суставы пальцев распухли. Она колола дрова, стирала, целиком взяла на себя все заботы о доме и, казалось, изнемогала под тяжестью бедственной послевоенной жизни. В любой семье в эту пору женщины не имели ни досуга, ни возможности позаботиться о своей внешности. Нищета и тяжелые затруднения, переживаемые страной, сделали японок совсем невзрачными.

С первого взгляда, брошенного на Иоко Кодама, сестра Огата мгновенно поняла, что расчеты Хиросэ провалились. Иоко вышла замуж. И к тому же так постарела, совершенно утратила былое очарование! «Навряд ли Хиросэ сможет почувствовать к ней тот интерес, который питал когда-то»,— подумала она.

Все в этом доме выглядело из рук вон плохо. Сэнсэй лежал неподвижно и без посторонней помощи не способен был даже выкурить сигарету. Госпожа Сакико, с угасшим взором, согнулась, точно глубокая старуха. С первого взгляда можно было понять, какие страшные опустошения принесла война этой семье. Навряд ли они сумеют оправиться и подняться после этих несчастий. У стариков уже не было сил, чтобы начать жить сначала. А молодые все умерли.

Речь Иоко была полна горьких жалоб, видно слишком уж много, горя накопилось,у нее в сердце. Но даже среди обрушившихся на нее несчастий она все еще не утратила свойственного ей самообладания.

— Вы видите, в каком состоянии отец. Я обязательно должна найти какую-нибудь работу. Но не знаю, как быть с ребенком. Ведь я кормлю и никуда не могу отлучиться из дома. На сухое молоко, которое выдают по карточкам, рассчитывать не приходится, а со свежим молоком всегда перебои. Я бы делала рисовый отвар, но нет риса. Сейчас живем тем, что продаем вещи — кимоно, все подряд, что под руку попадет... Но' скоро и продавать будет нечего. Ума не приложу, как быть дальше. Я ходила искать работу, но все напрасно...

Демобилизованные солдаты и репатрианты, вернувшиеся из-за границы, не имея крова, целыми толпами ночевали на станции метро Уэно. Приехавшие из провинции еще больше увеличивали эти толпы безработных. Вдовы с детьми, чтобы не умереть с голода, приставали к прохожим. Найти работу было далеко не просто. Иоко собиралась сходить к бывшим друзьям отца и попросить работу в аптеке, но больницы, принадлежавшие знакомым врачам, тоже большей частью сгорели во время бомбежек, и, кроме того, многих адресов она просто не знала.

В марте были заморожены сбережения в банках. Каждая семья имела право получить не более пятисот иен в месяц новыми деньгами, из среднего расчета по сто иен на одного члена семьи. Других наличных денег взять было неоткуда. Денег, которые удавалось выручить за проданную одежду, едва хватало на то, чтобы как-нибудь прокормиться.

— А от мужа известия получаете?

Иоко с горькой улыбкой отрицательно покачала головой.

— Неужели нет?

— Ничего нет. Может быть, он убит. Я уже перестала надеяться. Иногда мне и самой хочется умереть. Не будь ребенка, я и работать смогла бы, и умереть была бы вольна... Я понимаю, дитя ни в чем не повинно, а только нет сил больше так жить — слишком уж тяжело... Хотелось бы предложить вам чашечку чая, но чая у нас тоже нет...

— Что вы, не надо, зачем... Но мне от души жаль вас, право...

— А как вы живете, Огата-сан?

— Я-то? Я давно уже превратилась в бродягу, так что мне все нипочем. Живу сносно, если только не задумываться о будущем.

— Много заняты по работе?

— Когда занята, а когда и свободна, бывает по-всякому... Ну да это не важно. Вот что, Кодама-сан, какая у меня удивительная встреча была на днях! Угадайте, с кем!

— Право, не знаю...

— Нет, попробуйте угадать... С Хиросэ-сан, да! Помните? Тот, который лежал в Главном госпитале... Ну, еще ногу ему оперировали...

— А-а, он...— кивнула Иоко.

Ей стало как-то не по себе. Внезапно ей пришло в голову, что Такэко Огата неспроста явилась к ней сегодня с визитом.

— Сейчас у него целая вилла в Тадзоно-тёбу, и какая великолепная! Он уже тогда, кажется, жил один, без жены. А сейчас они окончательно разошлись, и он все еще не женился, по-прежнему один. Директор... да не в одном месте, а по крайней мере в трех, четырех... Иначе чем в машине из дома не выезжает. Две служанки, и даже секретарь... Удивительно симпатичный, славный он человек! И, насколько я могу судить, кажется совершенно здоров. Оперированная нога нисколько ему не мешает...

— Вот как...

— В нынешние тяжелые времена бывают же счастливцы на свете! Прямо диву даешься! Рис—белый, как снег, а что рыбы, что мяса!.. Торговцы сами приносят на дом сколько угодно. Ходить или ездить куда-нибудь за продуктами в этом доме и в голову никому не приходит. Стоит только иметь деньги — и все что угодно можно достать... Сакэ ему тоже привозят из провинции, да не маленькими, а большими бутылками. А тканей— и шерстяных, и простых — шкафы ломятся, честное слово! Хотела бы я, чтобы вы посмотрели...

Огата-сан расхваливала Хиросэ и его дом, как будто хвасталась собственным имуществом, но Иоко молчала. Одна мысль, что на свете существуют такие люди, была ей неприятна. Раньше, когда кругом шла обычная, мирная жизнь, она не очень близко принимала к сердцу неравенство, существовавшее в обществе, но теперь, когда почва с каждым днем уходила у нее из-под ног, несправедливость и контрасты между нищетой и богатством больно ранили душу. Эта несправедливость и контрасты были особенно вопиющими в послевоенной Японии. Иоко почувствовала, как в душе ее поднимается гнев, словно Дзюдзиро Хиросэ явился новым доказательством этой несправедливости. Но Огата-сан, не понимая ее настроения, продолжала:

— Послушайте, отчего бы вам не встретиться с ним разок? Мы можем пойти вместе...

Не отвечая, Иоко отрицательно покачала головой.

— Ну полно, тут вовсе нечего стесняться. Поговорим, вспомним старое, и пусть он нас угостит хорошенько. Да вот недавно случайно зашла о вас речь, и Хиросэ-сан сам сказал, что хотел бы вас повидать. Так что это вполне удобно...

— Нет, не хочу. Никаких дел к нему у меня нет, значит и ходить туда незачем. Да и некогда мне,— резко отрезала Иоко. Ей неприятно было даже разговаривать на эту тему. Меньше всего" собиралась она идти в гости и угощаться у одного из этих новоявленных толстосумов, которые купаются в роскоши, не обращая ни малейшего внимания на царящую кругом нищету. Она знала, что Хиросэ выставлял свою кандидатуру на выборах. И хорошо, что он провалился: что стало бы с Японией, если бы, подкупив власть имущих и надев личину «представителей народа», подобные ему люди стали бы заправлять страной! Чем больше она размышляла, тем больший гнев вызывал в ее душе образ Хиросэ. И в то же время ее терзало смертельно горькое раскаяние в ошибке, которую она совершила когда-то. И, наконец, как логическое следствие всех этих переживаний, злоба поднималась в душе даже при виде Такэко Огата, явившейся по поручению этого ненавистного ей человека.