Тростник под ветром

На третий день после похорон Юмико внезапно свалился от кровоизлияния в мозг профессор Кодама. Вечером он зажег курительные палочки перед поминальной дощечкой Юмико, поднялся, прошел несколько шагов, зашатался и как подкошенный рухнул на пол.

Кровоизлияние оказалось не очень сильным, и жизни профессора не угрожала непосредственная опасность, но левая половина тела осталась парализованной. Прошло двое суток, прежде чем к нему полностью вернулось сознание. Все это время он непрерывно стонал. Мера несчастий, которые война обрушила на семью Кодама, завершилась этой болезнью. Из четырех детей трое погибли, а теперь, когда слег сам профессор, со всей своей беспощадностью возникал вопрос; на какие средства будет завтра существовать семья?

Доброе лицо профессора, всегда озаренное улыбкой, до неузнаваемости исхудало в эти последние годы, и только серебряные усы еще напоминали о былом благообразии старика. Когда-то он сказал Кунио Асидзава: «Я жду, чтоб улегся гнев и на смену ему пришло просветление мудростью». Но прежде чем профессор постиг эту мудрость, тело его надломилось под тяжестью непосильного горя.

Госпожа Сакико тоже фактически уже перестала быть человеком. У нее не осталось пи душевных сил, ни энергии. Она часами неподвижно сидела возле постели мужа, устремив тупой взгляд па больного. Возможно, это состояние душевной прострации служило своеобразным средством самозащиты, дарованным самой природой. Подобно тому как от сильного удара тело на некоторое время немеет и человек не чувствует боли, так и непомерное горе лишило ее способности ощущать это горе, и только благодаря этому она еще могла жить. Возможно, ей грезились призраки прежних, счастливых дней. Кто знает, может быть она вспоминала то полное счастья время, когда оба ее сына, один за другим, успешно окончили университет, Иоко удачно вышла замуж и ушла в семью Асидзава... Вспоминая ту жизнь, она, возможно, пыталась забыть безысходное горе, окружавшее ее в настоящем. На стене, у двери, висели фотографии ее умерших детей. Все трое были чудесные дети! Война похитила их у родителей. И пусть ничего хорошего не принес с собой наступивший наконец мир, по уже тем одним был он драгоценнее всего, что, пока на земле царит мир, родители могут быть спокойны за жизнь детей...

Однако Иоко не имела досуга предаваться мечтаниям об ушедшем счастье. Пока отец был здоров, она могла спокойно ждать мужа, когда бы он ни вернулся. Но сейчас она осталась единственной опорой в семье. Нужно было кормить отца и мать, кормить дитя — последнее сокровище, которое у нее осталось. Нужно было снова надеть брюки и идти на поиски работы. Улицы кишели безработными женщинами — они улыбались, приставая к прохожим; цены росли с каждым днем, на заводах, на фабриках вспыхивали конфликты. Сумеет ли она найти себе место в этой суровой послевоенной жизни, сумеет ли прокормить семью из четырех человек? Пока не стабилизировалось положение в стране, пока не пришла в норму экономика всего государства, нечего было и надеяться устроить благополучно свою личную жизнь. До каких же пор будут продолжаться бедствия, которые причинила война? И Иоко, держа на руках грудного ребенка, мысленно обращалась к своему мужу. Она ждала дня, когда муж сумеет вернуться, с тем нетерпением и надеждой, с какими ждут избавления.

После выборов бывший ротный командир Ивамото был изгнан из дома Хиросэ в каморку при типографии, где отныне и поселился один-одинешенек. Выгнала Ивамото его собственная жена Асако. Она убедила Хиросэ, что мужу лучше находиться подальше.

Ивамото покинул дом Хиросэ без особых протестов. Теперь он то и дело требовал у Кусуми то тысячу, то две тысячи иен, и Кусуми хоть и корчил кислую мину, тем не менее всякий раз выдавал ему эти суммы. Подразумевалось, что эти деньги дает Хиросэ. Это были как бы отступные, которые Ивамото получал за проданную жену. Пока Асако жива и находится у Хиросэ, эти отступные, несомненно, будут ему выплачивать. У себя в сторожке он ровно ничем не заминался, днем слушал радиопередачи футбольных соревнований со стадиона, вечерами играл с кем-нибудь из рабочих в шахматы или в ма-чжан.

Война и все, что произошло потом, после капитуляции, оказали удивительное действие на этого человека. Собственная жена презирала его. Ивамото никогда не отличался способностями и не был особенно энергичным человеком, но до капитуляции его семья была более или менее благополучной. После капитуляции положение женщины в семье стало несколько более свободным, чем раньше, кругом кричали о равенстве полов, о раскрепощении женщины,— и в конце концов супруги Йвамото как бы поменялись ролями. Ивамото не принадлежал к числу тех, кто способен был предотвратить этот семейный переворот,— для этого у него не хватало моральных сил и способностей. Он уступил жену Хиросэ и жил на средства, которые тот выплачивал ему за жену,—в этом слабовольном поступке, возможно, заключалась своеобразная месть Асако, которая, как возмездие за неверность, вынуждена была теперь постоянно терпеть вымогательства со стороны своего бывшего мужа. Асако жаловалась Хиросэ, и в конце концов вся эта история начала изрядно его тяготить.

Асако была легкомысленная женщина. Выгнав мужа, она видела теперь обузу в ребенке.

— Эх, зря я его родила! Ребенок на всю жизнь связывает женщину по рукам и ногам, разве женщина может быть свободна по-настоящему, когда у нее есть ребенок? — откровенно раскаивалась она.

Даже когда ребенок простудился и у него начался сильный жар, она почти не ухаживала за ним.,Обеспокоенная служанка пожаловалась Хиросэ. Хиросэ вызвал врача. Врач заподозрил воспаление легких и сказал, что ребенок нуждается в тщательном уходе, но Асако досадливо наморщила лоб.

— Сэнсэй, не можете ли вы прислать мне сиделку?

— Гм... У меня в больнице сейчас нет свободных сиделок, но если вы согласны пригласить приходящую, я попытаюсь узнать.

— Да, да, пожалуйста, очень прошу вас.

Добродушный пожилой врач, как видно рассерженный холодным отношением матери к больному младенцу, без лишних слов распрощался и ушел.

Под вечер явилась сиделка, женщина лет за тридцать, очень разбитная и словоохотливая. По ее словам, во время войны она работала в Главном госпитале.

Поздно вечером вернулся из конторы Хиросэ вместе с Кусуми. Увидев в прихожей вышедшую ему навстречу сиделку, он вскрикнул от удивления.

— Ба, да ведь это Огата-сан! Что, не узнаешь? Помнишь фельдфебеля Хиросэ, раненого, лежавшего в Главном госпитале?..

— Боже мой! Здравствуйте! А я, как вызвали меня сюда, сразу подумала, не тот ли это Хиросэ? Здравствуйте, здравствуйте! Ну, как ваша нога?

— Ничего, спасибо. В общем, сносно, не мешает. Так вот, значит, кто к нам пожаловал! Я и не предполагал, что это окажешься ты! Ну, рассказывай, как же ты жила все это время?

— Как жила? Мучилась... Да еще как, вы бы знали! Как Главный госпиталь сгорел, эвакуировалась в провинцию, там и жила все время, насилу выбралась обратно в конце прошлого года... Но Хиросэ-сан теперь директор, важный господин, значит не годится мне слишком много болтать... Как видно, вы процветаете. Пополнели...

Огата-сан была небрежно причесана, одета в полосатые шаровары и выглядела постаревшей на добрый десяток лет, по сравнению с тем временем, когда работала в госпитале. Вдова, потерявшая на фронте забулдыгу мужа,, она кочевала из больницы в больницу, а сейчас снова работала сиделкой по найму. Вот уже много лет, как она не имела своего угла. Неудачная жизнь ожесточила ее; что-то было в ней беспокойное, хитроватое.