Тростник под ветром

Одним словом, здесь велась своеобразная идеологическая борьба не столько за' депутатские мандаты как таковые, сколько за решение вопроса о том, по какому пути должно пойти отныне развитие Японии.

Но острое чутье масс помогло им безошибочно распознать среди ста двадцати кандидатов фальшивых и по-настоящему достойных. Массы часто заблуждаются, часто совершают ошибки. Но они прозорливы и мудры. К кандидатам, не имеющим четкой платформы, неопределенным, половинчатым личностям с первых же дней никто не проявлял ни малейшего интереса. Когда Дзюдзиро Хиросэ выступал с речами на уличных перекрестках, послушать его останавливалось очень мало народа.

Старое дерево вишни на пожарище, где стлала когда-то больница профессора Кодама, совсем засохло, спаленное и обугленное в огне пожаров, но—-о чудо!—с наступлением весны снова пустило почки; редкие белые цветы — их было не более двух десятков — говорили о том, что дерево вновь воскресает к жизни. Среди треволнений житейской суеты только здесь, в этом тихом уголке, прежней красотой сияла весна. Греясь в лучах весеннего солнышка, Иоко с младенцем на руках стояла под деревом, тихонько напевая колыбельную песенку. От мужа все еще не было никаких известий. Прошел уже год с тех пор, как он уехал, пообещав вернуться через два месяца. Приход новой весны не сулил радости Иоко, напротив, она еще сильнее чувствовала, какой долгий срок прошел со времени их разлуки.

На уличном перекрестке, в нескольких десятках метров от Иоко, по многу раз в день останавливался грузовик -агитационной предвыборной бригады, и далеко вокруг разносился голос, что-то оравший в мегафон. Как-то раз, гуляя в саду с ребенком, Иоко услышала, этот голос:

«... голосуйте за кандидата в палату представителей, строго нейтрального Дзюдзиро Хиросэ, Дзюдзиро Хиросэ, Дзюдзиро Хиросэ! Призываем всех непременно отдать свой голос за подлинного демократа, горящего желанием поскорее возродить Японию, Дзюдзиро Хиросэ!..»

Иоко встрепенулась и прислушалась, стараясь не упустить ни слова. Из газет она уже знала, что Хиросэ выставил свою кандидатуру на выборах. При звуках этого голоса множество воспоминаний разом пробудилось в душе, сердце болезненно сжалось. Мысль, что этот человек станет депутатом парламента, будила гнев, с этим невозможно было смириться. Старинный гнев... Былое увлечение уже отошло в далекое прошлое, имя Дзюдзиро Хиросэ не могло заставить сильнее забиться ее сердце. Теперь она была женой Такэо Уруки, матерью этого крошечного младенца.

Оглушительный голос, разносившийся с грузовика, замер вдали вместе с шумом мотора. Грузовик стоял на перекрестке минуты три, не больше. Иоко не знала, находился ли в машине сам Хиросэ, но ей и теперь еще хотелось отомстить ему за Тайскэ Асидзава... и за себя.

Накануне дня выборов, когда весь город ходуном ходил в суматохе последней предвыборной борьбы, умерла Юмико. По странной иронии судьбы ее смерть совпала с днем, когда должен был наконец определиться курс построения и воссоздания новой Японии. Безучастная к предвыборной суете, она сполна выплатила свой долг, принесла все жертвы, какие были возможны по ее силам, и обрела наконец вечный покой. За неделю до смерти она обратилась к старшей сестре:

— Когда я буду умирать, пусть непрерывно играет музыка, хорошо?

Повинуясь этой просьбе, Иоко не отходила от патефона в продолжение всего времени, пока отец, сидя у постели Юмико, держал ее за руку, слушая пульс. У постели умирающей не было никого, кроме отца с матерью. В комнате гремела торжественная музыка симфонического оркестра, она сверкала незримыми звездами, сплетала невидимые венки. Отец считал последние удары ее пульса, и когда, вынув часы, он взглянул на циферблат, чтобы запомнить минуту, когда умерла Юмико, госпожа Сакико зарыдала, обеими руками обхватив голову дочери. Иоко не в силах была остановить патефон. Пока звучит музыка, казалось ей, душа Юмико все еще прислушивается к любимой мелодии, и она страшилась короткой паузы, которая потребовалась бы для смены пластинки.

В этот день, утром, когда состояние больной внезапно ухудшилось, Иоко сразу же позвонила по телефону Асидзава и попросила, чтобы пришел Кунио. К телефону подошла госпожа Сигэко. Она сказала, что Кунио очень занят на выборах, прошлую ночь даже не ночевал дома; пообещала, что попытается выяснить, где может находиться сейчас Кунио, и сообщит ему просьбу Иоко, но Кунио так и не успел к смертному часу Юмико. Былая любовь, как видно, исчезла из его сердца; и все же Иоко горячо желала, чтобы он провел хоть несколько минут у постели умирающей сестренки.

Это была чистая, честная девушка, не ведавшая сомнений и колебаний. Возможно, в формировании подобного характера были отчасти повинны родители, воспитавшие ее в таком духе. Юмико была, пожалуй, слишком слаба душой, чтобы жить в этом полном потрясений, жестоком мире. Отдав все силы непосильному труду, которого требовали от нее именем родины правители государства, веря в святость страны, богов — Японской империи, в священную войну, в тех, кто руководил государством, принеся в жертву всю свою жизнь, она умерла, сломленная болезнью. В последние минуты, когда отец и мать держали ее за руки и она уже готова была испустить последний свой вздох, она тихо, чуть слышно прошептала:

— Как хорошо, что больше не будет войны...

Это было ее единственное желание, ее проклятье войне, на которое способны только те, кого война сломила и погубила. Кто знает, если бы война окончилась раньше, ее любовь могла бы расцвести, дать плоды. Все свои надежды, все упования она вложила в музыку. В музыке она находила и беспредельную красоту, и мир, и любовь, в музыке она стремилась обрести то счастье, которого не дала ей любовь мужчины. После того как рухнуло все, что она когда-то боготворила — и империя, и император, и государство, и школа, и старая мораль,— единственное, чему она еще могла верить, была музыка. Только музыка была превыше людских страстей, только она указывала путь к богу. Задолго до смерти сердце ее уже обитало в мире красоты и гармонии, и она с глубокой любовью смотрела на окружавших ее родных. Даже к Кунио, нарушившему обет, она не испытывала ни обиды, ни гнева. Отрешившись от земных страстей, она, казалось, постепенно обретала облик святой.

От семьи Асидзава почтить память покойной явилась госпожа Сигэко; она пришла уже спустя полчаса после кончины Юмико. Низко поклонившись профессору Кодама, госпожа Сигэко попросила у него прощения за недостойное поведение сына.

— Я не считаю Кунио в чем-либо виноватым...— ответил профессор.

Пришел помочь рикша, с давних пор бывавший в семье. Кодама; он отправился в похоронное бюро договориться о похоронах. Спустя несколько часов он вернулся, измученный долгой бесплодной ходьбой по городу и, усевшись у порога кухни, сказал, утирая пот:

— Госпожа, у трех гробовщиков побывал, но все отвечают, что гробов теперь не достать. Что будем делать? Каждая доска под контролем, народу умирает много, вот и не хватает гробов... В крематории тоже все переполнено, без взятки ни за что, говорят, не примут...

В конце концов разломали большой ящик, достали доски для просушки белья, кое-как смастерили самодельный гроб и опустили в него тело Юмико. Иоко спрятала за ворот покойной пачку писем от Кунио, а на грудь положила нотные тетради с пьесами Шопена, Бетховена и Гайдна. Лучше всяких цветов был этот букет из мелодий. '

Свечей тоже не удалось раздобыть в нужном количестве, не было ни печенья, ни сакэ, чтобы предложить посетителям,— печальная это была ночь у тела покойной. А с улицы до самой темноты, то приближаясь, то отдаляясь, доносилось тарахтенье грузовиков и оглушительные крики агитаторов, призывавших принять участие в завтрашних выборах.