Страница 4 из 71
Расторгуев, слегка покачиваясь, встал и принялся натягивать на себя летний плащ, попав в рукава только с третьего раза, а широкополая шляпа со слегка загнутыми вверх полями несколько раз выскальзывала у него из рук, словно шаловливая кошка. Ганин стоял неподвижно у дверного проема, ведущего в сени, и с сожалением смотрел на собирающегося друга.
– А я-то надеялся, что ты все-таки останешься, даже раскладушку для тебя приготовил… – как-то немного по-детски всплеснул он руками.
– Не могу, Ганин, не могу… – усмехнулся Расторгуев. – Вот женишься когда-нибудь, поймешь, что это такое на своей собственной шкуре! – и Расторгуев снисходительно похлопал Ганина по плечу, но в этот момент краем уха услышал что-то вроде сдавленного шипения… – У тебя тут что, кошка завелась?
– А?… что?… – Ганина от выпивки уже начало потихоньку клонить в сон. – Да нет, кошек тут не держу… Давай хотя бы провожу тебя до станции!
Шли молча. Каждый думал о своем. Расторгуев как наяву представил себе, как жена опять устроит ему скандал, почуяв, что от него пахнет спиртным и почему-то разгневанная жена у него в голове представала в виде той самой девицы с портрета – солнцеобразное лицо, пухлые губы, искаженные в гримасе, хищный оскал белоснежных зубов… Да, еще кроваво-красные блики в фиалковых глазах! Отношения с женой не ладились уже второй год. Расторгуев часто пил и не всегда ночевал дома, иногда по нескольку ночей подряд. Жена грозилась подать на развод и забрать детей, но каждый раз прощала его при условии, что это больше не повторится, а вот теперь опять… Расторгуев мрачно вздохнул и поглубже укутался в плащ – ночь была прохладной.
А Ганин думал о том, что жаль, что не удалось показать Пашке всех фотографий из альбома: кто знает, удосужится ли он прийти на выставку, ведь у него ветер в голове, а его оценка – всегдашнего эстета и, если можно так выразиться, гурмана от живописи – была так важна для Ганина! А он уже хотел попросить его написать критический очерк о предстоящей выставке: так, как его может написать художник Павел Расторгуев ведь не напишет больше никто!
Но не только эти мысли беспокоили Ганина: его ни на секунду не оставляло навязчивое ощущение, что КТО-ТО идет рядом с ним, слева, и чья-то невидимая воздушная рука сжимает его левое плечо, точь-в-точь как это делает девушка на прогулке с молодым человеком. Ганин несколько раз нервно проводил плечом, пытаясь сбросить ее с себя, но все было тщетно. А потом, где-то на периферии своего сознания, он услышал чей-то беззвучный голос, какое-то странное пение. В нем не было ни единого звука, скорее, это был поток мыслеобразов, который, тем не менее, складывался в его голове в слова, в зловещие слова какого-то причудливого и жуткого заклятия…
Раз, два, три –
К портрету подойди!
Четыре, пять, шесть –
Можешь рядом сесть!
Семь, восемь –
И судьбе ты вызов бросил!
Девять, десять –
Что-то милый друг не весел…
Одиннадцать, двенадцать –
Раньше надо было сдаться!
И, наконец, Тринадцать –
И кому теперь смеяться?..
Ганин, вконец измученный назойливыми, как летние мухи, ощущениями и образами, попытался отвлечься, принявшись вертеть головой по сторонам.
Редкие дома, по большей части абсолютно пустые, были погружены во тьму – луну закрыли тучи, звезд не было видно, дул порывистый неуютный ветер, вдобавок ко всему заморосил дождь – мелкий, холодный, противный… И вот уже скоро под ногами друзей образовалось настоящее болото – асфальтированных дорог в Валуевке так до сих пор никто и не удосужился провести. Редкие столбы с фонарями (далеко не каждый пятый из них горел!), да впереди огни станции, отдаленный лай какой-то собаки, легкий шепот дождя да чавканье грязи под ногами.
Наконец, Ганин облегченно вздохнул – «дошли…»: прямо перед путниками стоял пустой, как кладбище, перрон, давно немытое, замызганное окно билетной кассы, отвратительные грязно-желтые стены, заплеванный асфальт у исписанных неприличными словами скамеек… – в общем, типичная картина станции глухих провинциальных пригородных электричек.
– Ну, все, Ганин, аривидерчи, – протянул свою вытянутую, с длинными, как у пианиста, пальцами руку Расторгуев. – Иди, а то еще уснешь тут да замерзнешь насмерть. Холодрыга тут, как в морге… – и действительно, Расторгуева почему-то затрясло.
– Ты все-таки не передумал? А я надеялся… – разочарованно вздохнул Ганин. – Ну, ладно, буду ждать тебя на выставке. Вот, возьми… – Ганин торопливо сунул рекламный проспектик в карман плаща Расторгуева. Но тот уже ничего не отвечал: он сидел с закрытыми глазами на беспощадно изрезанной складным ножом облупленной скамейке, съежившись от холода, и укутался в плащ, отчего его фигура чем-то напоминала мокрого воробья на ветке.
– Эй, не спи, а то замерзнешь! Давай я тебя посажу…
– Да ладно, Ганин, иди уже! – отмахнулся он. – Не сплю я, а просто медленно моргаю. Не хочу я, если честно, брать на себя ответственность за то, что ты попрешься домой после полуночи. Давай, до скорого… – и Расторгуев шутливо снял шляпу и склонил перед Ганиным голову.
– Хорошо… – неуверенно переминаясь с ноги на ногу, ответил Ганин. – Ты только позвони, когда до дома-то доберешься! Ну, или завтра утром хотя бы…
А потом они еще раз пожали друг другу руки и Ганин отправился той же дорогой домой. В голове у него шумело от выпитого, клонило в сон. Он немного жалел о том, что так разоткровенничался с Расторгуевым – хотя Ганин и считал его своим лучшим другом, но это в основном касалось дружбы на творческой ниве; личная жизнь, в общем-то, не была частой темой их разговоров. Расторгуев был едок, насмешлив, а потому такие темы Ганин и опасался с ним обсуждать.
Но было что-то еще… Что-то, не дававшее покоя…
Ганин почему-то почувствовал, что зря вообще он с ним заговорил о портрете. Дело не только в стеснении. Почему-то он чувствовал, что о НЕМ вообще лучше НИ С КЕМ не говорить…И НИКОГДА…
«Эх, жаль, что я вообще его пустил на этот чертов чердак! Все, на будущее, спрячу портрет куда-нибудь в более безопасное место, вот… Чтобы и соблазна не было!»
«Ну, ничего, проспится, небось, и забудет все! – вдруг посетила его другая мысль. – Пашка – человек ветреный, он никогда таких вещей не запоминает. Сейчас ему жена, задаст по первое число, так он завтра только об этом и думать будет. Ну и хорошо!» Ганин судорожно пытался себя успокоить, но на душе у него по-прежнему кошки скребли. Его не покидало нехорошее предчувствие…
А Расторгуев, как мог, растянулся на замызганной скамейке, посильнее закутавшись в плащ, надвинул на лоб шляпу и закрыл глаза. Заснуть и проспать электричку, которая прибывает без четверти двенадцать, он не боялся: еще бы, в такой холодрыге да сырости попробуй засни! Если честно, он уже немного жалел о том, что отклонил настойчивое предложение Ганина заночевать у него. В самом деле, ну и толку, что он приедет ночью домой – все равно пьяный же! Скандала в любом случае не избежать, а у Ганина он бы и проспался, и отдохнул… Да и в самом деле, почему он так неожиданно изменил свое решение? Действительно… Ведь он ехал к Ганину именно с ночевкой…
Расторгуев попытался собрать в кучу разбегающиеся словно пугливые барашки мысли и вспомнить все обстоятельства. Ничего особенного, ни-че-го. Просто… Просто в какой-то момент он почувствовал, что ему как-то жутко, как-то неуютно в этом домишке, захотелось куда-то уйти, хоть куда-то… Раньше Расторгуев встречался с другом то на его съемной квартире в городе, то у себя, то в кафе или на выставках. В Валуевке он был в первый раз…