Врата Лилит / Портрет

– Пока он оплатил только выставку и альбом, но он обещал позвать всех своих друзей на нее и, судя по всему, картины мои будут раскупаться как горячие пирожки.

Расторгуев вдруг одним махом допил содержимое своего стакана и с громким стуком опустил его на крышку стола.

– Что-то я тогда не пойму, Ганин: если ты пишешь такие картины, почему этот портрет у тебя не в струе получился? Я-то подумал, что ты сменил, так сказать, линию своего творчества, а, судя по альбому, у тебя все по-прежнему – один сплошной реализм… Ха, вот смотри, вижу твою манеру – умудрился даже здесь вставить!

Ганин довольно улыбнулся, увидев, что Расторгуев заметил его маленький секрет, который обнаружил бы только очень внимательный наблюдатель – тень от роскошных золотых настольных часов точно соответствовало показываемому на циферблате времени, если судить по положению солнца, так же скрупулезно запечатленного на картине художником.

– Да нет, и не думал сменять… С этим портретом вообще история вышла загадочная, Паш… – Ганин на несколько секунд замолчал, словно собираясь с духом, мечтательно закрыл глаза, а потом заговорил, а точнее, затараторил с каким-то сладострастным придыханием. – Я его увидел во сне, понимаешь?! Во сне… Именно таким… Точь-в-точь… А потом, Паш... Он у меня неделю стоял перед глазами! Я сначала не хотел его рисовать, но потом так устал от этого… Ну, от того, что он стоит перед глазами и нарисовал, буквально за пару дней… Ты вот все говорил, что это искусственно, то… А как же иначе, Паш? Я ж все свои картины рисую с натуры, даже студент этот – сокурсник наш, на истории живописи я его рисовал… А тут, понимаешь, сон… Я, в общем-то, и не хотел тебе ее показывать, да и никому ее и не показываю, девушку эту, ты сам на чердак напросился!

Расторгуев внимательно смотрел на лицо Ганина и о чем-то думал.

– Слушай, Ганин, – внезапно оборвал он друга, – а давай прям сейчас сожжем этот чертов портрет, не нравится он мне!

Ганин вытаращил на него свои итак немного выпуклые, навыкате, глаза и вскочил как ужаленный со стула:

– Ты что, Пашка, с ума, что ли спятил, а?! Это ж… это ж… Картины не горят!

– А вот это мы с тобой, Ганин, и проверим! – зловеще хохотнул Расторгуев, доставая из кармана брюк позолоченную бензиновую зажигалку и подкуривая белоснежную сигарету из мятой пачки. В глазах Расторгуева блеснул какой-то мальчишеский азарт, видимо, настойка баб Маши оказалась достаточно крепкой.

– Нет, Паш, не шути ты так! – все так же испуганно, словно и в самом деле боясь, что его картину сожгут, заговорил дрожащим прерывающимся голосом Ганин. – Я к этой картине подходить-то боюсь, очень уж она мне дорога стала, как родная прямо… Боюсь, знаешь, иногда, как бы чем не повредить ей, как бы… И знаешь, вот ты говоришь, она нереалистичная, искусственная, неестественная… Может быть, доля истины тут и есть, но когда я смотрю на нее ночью, особенно при полной луне, знаешь… Мне кажется… – тут Ганин судорожно сглотнул слюну и перешел почему-то на шепот. – Мне кажется, что она – живая!

Слова Ганина прервал дикий и громкий пьяный хохот Расторгуева. Он, уронив недокуренную сигарету прямо на пол, схватился одной рукой за живот, а другой стал колотить кулаком о крышку стола, задыхаясь от смеха. На глазах его показались слезы.

– А ты… случайно… с ней… не пробовал… ах-ха-ха-ха-ха!!! – но тут его смех в одно мгновение прекратился, когда его взгляд упал на мертвенно бледное, как полотно, лицо Ганина. Блики от ярко горящей лампочки на стеклах очков полностью скрыли собой глаза, приняв вид каких-то странных солнцевидных лиц, искаженных гримасой нечеловеческой злобы: перекошенный от гнева рот, кроваво-красные глаза, хищный оскал белоснежных зубов – зрелище было жуткое, даже для такого мизантропа как Расторгуев.

– Эй, Леш, извини, я… немного переборщил… – сконфузившись, Расторгуев потрепал его панибратски по плечу, но Ганин уже вскочил со стула и стал рыться опять в своем шкафу. На этот раз он управился быстрее.

– Смотри, Паш! – он сунул ему в лицо фотографию с портретом – все то же солнцевидное лицо, все та же шляпка, те же фиалки глаз, та же корзинка с цветами.

– Ну и?.. – непонимающе поднял брови Расторгуев.

– А теперь – идем за мной! – торжественным шепотом произнес Ганин и бросился к лестнице, ведущей на чердак.

Расторгуев неохотно, слегка покачиваясь – голова от настойки шла кругом – последовал за своим другом.

– Вот, Паш, дай мне зажигалку, а то я тебе не доверяю… – также шепотом проговорил Ганин, а потом, получив ее, щелкнул колесиком, и вот уже при неровном желто-голубом пламени зажигалки Расторгуев увидел фрагмент картины – белую тонкую ручку девушки, сжимающую корзинку с цветами.

– Ну и?..

– Ты ничего не замечаешь? – все также шепотом произнес Ганин.

– Кольцо на пальце подрисовал, что ли? – хмыкнул Расторгуев.

– Да не подрисовал я, Паша! НЕ ПОДРИСОВАЛ! Оно само появилось!!! САМО!!! – почти закричал Ганин, а глаза у него горели едва ли не ярче огонька зажигалки. – Фотографию я сделал, когда только нарисовал ее, а кольцо появилось позже, месяца через три!

Расторгуев громко икнул и мутным взглядом внимательно посмотрел на Ганина.

– А ты, братец, случайно, не это…

– Я в одиночку никогда не пью! – обиженно парировал Ганин и, сунув потухшую зажигалку в карман, стал неуклюже спускаться обратно в комнату.

– …И что ты хочешь сказать, Ганин, что твоя принцесса за три месяца умудрилась выйти замуж? Кольцо-то на безымянном пальце! – хмыкнул Расторгуев, наливая и себе, и Ганину кроваво-красной земляничной настойки.

– Не знаю, Паш, не знаю… – тихо сказал Ганин. – Только вот иногда… понимаешь… я… ну… как бы… ощущаю… кого-то… на постели..., а еще чаще – за мольбертом… словно кто-то стоит рядом, ну, или лежит… и смотрит – на меня, на картину…, а иногда прям так и ощущаю прикосновения какие-то… легкие такие, как веяние ветерка, к коже, к губам, к щекам… и… как будто кто-то шепчет мне в темноте, но шепчет без слов, одними образами, мыслями, которые появляются из ниоткуда и уходят вникуда… не мои мысли, в общем… а еще снятся цветные сны… и там – тоже она… точь-в-точь такая же, что и на портрете – что-то шепчет, что-то говорит, но я ничего не запоминаю, когда просыпаюсь… Что она хочет сказать? Чего ей от меня надо? – он замолчал и густо покраснел.

На этот раз Расторгуев уже не смеялся.

– Слушай, Ганин, у меня есть один знакомый, очень хороший знакомый моей жены…

– Я так и знал, что ты будешь намекать мне на психиатра! – резко оборвал его Ганин. – Зря я рассказал тебе это… – и махнул рукой.

Ганин встал и принялся возбужденно ходить из одного конца комнаты в другой, не в силах успокоиться.

– Слушай, Ганин, хорош ходить, как маятник, в глазах рябит, – устало зевнув, наконец, сказал Расторгуев. – Не бери в голову! Все гении страдали психическими расстройствами: Ван Гог съел свое ухо, например, а потом застрелился, Гоголь сжег продолжение «Мертвых душ», а потом впал в летаргический сон, Ницше остаток жизни провел в психушке, блеял как козел и подписывал свои письма «Распятый»… Считай, что я тебе подарил бесплатный комплимент! – Расторгуев допил еще один стакан настойки и развалился в вальяжной позе на стуле, закинув ногу на ногу, и опять закурил. – Ты всегда был самым талантливым из всех нас – я это тебе всегда говорил –, но у тебя – ты уж прости меня великодушно – всегда было не все в порядке с головой… Ладно, Ганин, – смачно раздавливая недокуренную сигарету в пепельнице, подытожил Расторгуев, – мне уже точно пора. Почти одиннадцать… Я еще успеваю на последнюю электричку.