Врата Лилит / Портрет

– Это бабушка у меня была мастерица всякие снадобья готовить, – продолжая растирать пострадавшее место, торопливо заговорил Ганин, словно боясь, что как только он замолчит, Расторгуев опять вернется к теме неудачного портрета. – Она всю жизнь любила в свободное время ходить по лесу и собирать всякие травки, журналы выписывала разные про снадобья, про целительство. То на огороде, понимаешь ли, то в лесу… Сушила их потом, делала по рецептам. Я сам, знаешь, думал раньше, что странная она, а вот когда обжегся как-то раз от печки, так ее мазь – вот эта самая – так быстро помогла! Веришь, нет, даже ожога не осталось!

Но Расторгуев только недоверчиво хмыкнул, впрочем, по-прежнему не открывая глаз – прохладная мягкая мазь приятно воздействовала на больное место.

– И ведь не портится вот уж сколько лет, представляешь?! – продолжал Ганин. – Чудеса, да и только!

Наконец, он закончил обрабатывать обожженное место и наложил повязку.

– Ну, вот, вроде бы все готово, Паш… Ты как?

– Ганин, слушай, ты просто медбрат какой-то! Что у тебя по ОБЖ было в институте? – хмыкнул Расторгуев, чьи бледные губы опять растянулись в ироничной усмешке, как у игрушечного арлекина, которая, казалось, никогда не сходила с его бледного мизантропического лица.

Ганин покраснел и ничего не ответил.

– Ладно, Паш, пойдем вниз, а то солнце уже почти село, а у меня тут на чердаке лампочки нет, скоро тут будет темно…

– …как в могиле! – почему-то, перебив его, закончил Расторгуев и вдруг громко и как-то натянуто рассмеялся, а Ганин только печально вздохнул – к эскападам такого рода он так и не смог привыкнуть.

Ганин взял аптечку и первый ступил на скрипучую и шаткую лестницу, ведущую вниз. Расторгуев же, опустив задранную левую брючину обратно на свое место, чуть прихрамывая, отправился следом, но тут, почти уже дойдя до лестницы, почему-то остановился и бросил случайный беглый взгляд на портрет круглолицей девушки. Как раз в это время умирающее предзакатное солнце выпустило последние пучки кроваво-красных лучей, пронзивших грязные стекла чердачных оконцев, и…

...Солнцевидное лицо незнакомки на портрете вдруг на мгновение словно вспыхнуло, как внезапно зажженная в темном чулане лампочка, и Расторгуеву на долю секунды показалось, что девушка направила на него пристальный взгляд своих фиалковых глаз, и в этих глазах заплясали, как язычки пламени, какие-то кроваво-красные искорки, а белоснежные острые зубки хищно блеснули.

«Чепуха какая-то! – подумал Расторгуев. – Видимо, это блики заходящего солнца вызывают такую игру цветов. Пожалуй, я недооценил эту картину…», – а потом немного торопливо стал спускаться по скрипучей лестнице вниз.

С заходом солнца маленький домишко Ганина почти мгновенно погрузился во тьму, стало прохладно. Здесь, в Валуевке, садовые участки мало кому служили постоянным местом жительства. В основном, дачники приезжали сюда по выходным – прополоть и полить грядки, набрать воду, раскрыть или, наоборот, закрыть теплицы –, а уезжали уже в воскресенье вечером, потому ночью в будни здесь было тихо и мрачно, как на кладбище. Может, именно за эту особенность этих мест их так полюбил Ганин?..

Скрипя половицами, Ганин звонко щелкнул выключателем и одинокая «лампочка Ильича», висевшая на тоненьком проводе под потолком, озарила неровным, но довольно ярким светом единственную комнату домика. Еще одно движение – и зашумел электрический чайник на столе.

– Паш, ну что ты там застрял?! Давай чай пить!

– Пожалуй, Ганин, чай ты останешься пить один, без меня, мне срочно нужно возвращаться в город. Сам понимаешь, жена, дети… – и Расторгуев протяжно зевнул.

Ганина уже второй раз за вечер передернуло, ведь ему уже было далеко за тридцать, а ни жены, ни тем более детей у него не предвиделось: вот уже третья девушка за последние пять лет как сквозь землю провалилась, оставив только короткое смс: «Мы с тобой, Леш, очень разные, прости».

«Наверное, не надо было ее приводить в этот проклятый дом! - в сердцах тогда подумал Ганин. – Один его вид испугает кого угодно. С таким сомнительным наследством ни одна порядочная девушка со мной не захочет иметь серьезных отношений, это уж точно!»

– Паш, ты ж говорил, что устал от нее! – разочарованно всплеснул руками Ганин. – Мы ж с тобой собирались всю ночь говорить об искусстве, особенно о моих последних работах! А ведь ты их даже не посмотрел…

– Как не посмотрел? – нахмурил брови Расторгуев. – А «мечта поэта»?

– Да что ты! Ее я написал уже давным-давно! А последние работы сейчас готовятся к выставке, но зато у меня есть альбом фотографий с них, рекламный, и я думал тебе их сегодня ночью показать, ну, чтоб ты был морально готов к ней, так сказать, раздразнить твой аппетит… – с этими словами Ганин бросился к шкафу и, торопливо открыв скрипучую дверцу, стал рыться в многочисленных бумагах, тетрадях, старых газетах и журналах, в беспорядке наваленных на полках, ища затерявшийся в этом хламе альбом.

Расторгуев между тем сел на стул и, быстро окинув внимательным оценивающим взглядом содержимое стола, заметил на нем открытую бутылку с рубиново-красной жидкостью. В глазах его блеснул алчный огонек, а уже через мгновение он одним махом налил себе полный стакан. Это была бражка, ароматно пахнущая земляникой, очень крепкая, но необыкновенно вкусная.

– Это тоже… бабушка? – сморщившись от того, что спиртное сильно обожгло ему горло, и вытирая выступившие на глазах слезы рукавом рубашки, проговорил Расторгуев.

– А! Бражка… Да, ее… – не глядя на Расторгуева, ответил Ганин. – Она была мастерица их делать, в подвале еще много бутылок осталось, впрок готовила. Как деда-то похоронила, пить уже некому было. Мне ж много не надо… А, вот, нашел! – хохотнул Ганин, возвращаясь к столу с довольно толстым красивым глянцевым альбомом с яркой обложкой.

– Ого! Шикарно… – удовлетворенно кивнув, хмыкнул Расторгуев, с наслаждением делая еще один глоток ароматной настойки. – Слушай, Ганин, а твои дела явно идут в гору! Где ж ты столько денег достал на такой альбомчик?

Бледное, обычно печальное, как у Пьеро, лицо Ганина, с вечно опущенными вниз уголками губ, расплылось в довольной улыбке, а щеки необычно порозовели:

– Мир не без добрых людей… – засмущался он, пряча взгляд. – Лучше посмотри сюда – вот моя новая серия!

– Ни-и-и хре-на-а-а се-бе-е-е… – присвистнул Расторгуев, переворачивая глянцевые страницы альбома и рассматривая роскошные апартаменты, изображенные на них. – Теперь я, кажется, понимаю, откуда у тебя деньги на альбомчик.

– Понимаешь, Паш, я ж не специально… – облизывая пересохшие от волнения губы, затараторил Ганин. – Просто попросил у него разрешения нарисовать эту усадьбу, Марьино, – она ведь у нас старая, XVIII века –, а он – «с детства любил живопись». И не просто дал рисовать, а велел никому мне не мешать, кормить, приносить прохладительные напитки, определил меня жить в комнату для гостей, ну и все такое прочее. А потом…

– …а потом? – подхватил Расторгуев, не отрывая глаз от красочных фотографий.

– … а потом он взял посмотреть нарисованные работы и сказал, что если бы лично не видел, что их рисовал я, подумал бы, что это картины из Третьяковской галереи или Эрмитажа, художников XIX века, и предложил организовать выставку…. – дальше Ганин не мог говорить, от волнения у него перехватило дыхание, но Расторгуев уже поставил ему стакан и налил в него земляничной настойки до самых краев.

– Я рад за тебя, Ганин, – хмыкнул он и небрежно хлопнул по плечу своего товарища, – наконец-то ты выберешься из этой собачьей конуры! Сколько он тебе заплатил?