Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 1 из 71



РАЗ

«И дано ему было вложить дух в образ зверя»

(АПОКАЛИПСИС 13:15)

Немного округлое, чем-то напоминающее солнечный диск, лицо, покрытое чудесной золотисто-белой кожей, идеальной, без каких-либо изъянов, большие миндалевидные цвета фиалок глаза с весело играющими искорками, такими, какие бывают обычно на морской глади при свете яркого солнца, пухлые чувственные алые губки, чуть приплюснутый аккуратненький носик, волны чистого золота слегка вьющихся на кончиках и свободно ниспадающих на плечи волос, длиннополая соломенная шляпка с розовыми атласными лентами, кокетливо сдвинутая на затылочек, белоснежное кружевное платьице с куполообразной юбкой, корзинка, полная лесных цветов, в руках, а позади – манящая прохлада тенистой рощицы, белоснежной беседки, пруда с утками и лебедями, а далеко-далеко, на высоком зеленом холме, на фоне ярко-голубого безоблачного неба с необыкновенно большим золотым полуденным солнцем в зените, – розовый замок с развевающимися белоснежными флагами.

– Эта девушка – ну просто «мечта поэта»! – хмыкнул длинный и, как и все слишком высокие люди, немного сутуловатый черноволосый мужчина с бледным как мел лицом, красноречиво говорящим о хронической язве желудка и патологической мизантропии. – И как тебя угораздило, Ганин, опуститься до такого рода безвкусицы? Сколько тебя знал в институте, ты никогда не был склонен к дешевой пасторали… – И, еще раз иронично ухмыльнувшись тонкими, почти бескровными губами, громко хлюпнул, отпив большой глоток дымящегося ароматного кофе из своей кружки.

Ганина – немного коренастого и безбородого увальня в клетчатой, вечно мятой, рубашке и потертых, измазанных пятнами краски, джинсах, с большими очками в черной оправе на круглом, добродушном лице, придававшими их носителю сходство с черепахой из каких-то старых советских мультфильмов – от этих слов передернуло, и он поспешно отошел от широко открытого окна, у которого он с деланно безразличным видом стоял (впрочем, нервно барабаня пальцами по подоконнику), чтобы присоединиться к своему критику.

– Т-ты… н-находишь… ее… без… вкусной?… – дрожа от внутреннего возбуждения, почти прошептал он.

– Ну, конечно! – с видом знатока ответил бледнолицый мужчина. – Смотри, какие неестественно яркие цвета, словно это не картина, а кадр из диснеевского мультика! Девица – еще хуже – просто принцесса из детской сказки: никакого реализма, никаких переживаний, ни работы мысли, ни чувств… Кукла какая-то, а не человек! Да и потом, ну где ты, Ганин, скажи мне на милость, видел замки розового цвета, а? В Диснейленде, что ли? – и опять презрительно фыркнул.

Ганин покраснел как мак и не знал, куда спрятаться от столь жестокой критики своего лучшего друга и, пожалуй, единственного человека, к чьим оценкам он прислушивался: все-таки пять лет совместного обучения изобразительному искусству – это не шутка. К тому же у Павла Расторгуева был безупречный художественный вкус.

– В самом деле, Ганин, ты ж всегда писал превосходные реалистические картины – твои «Будни студента» и «Ночной проспект», на мой взгляд, были просто великолепны! Смотри… - тут Расторгуев, на время оставив в покое несчастный портрет, направился к другому концу довольно тесного чердака, неестественно сгибаясь, чтобы не удариться головой о низкий потолок, отчего его долговязая фигура со стороны казалось похожей на вопросительный знак. Все стены чердака были завалены полотнами, приставленными к стенам, а иногда даже и друг ко другу, что создавало на и без того небольшом пространстве чувство невероятной тесноты. Однако Расторгуев чувствовал себя здесь, как и всякий художник, как рыба в воде: он некоторое время ловко лавировал между массивными рамами, пока не дошел до конца чердака и, поставив чашку с кофе на подоконник, щурясь, некоторое время переставлял холсты. Наконец, он довольно хмыкнул и указал на один из холстов, на котором был изображен спящий на лекции студент, уткнувшийся носом в раскрытую тетрадь, а рядом – его улыбающийся товарищ по парте.



– Вот это я понимаю! Здесь все реально и, самое главное, ре-а-лис-тич-но! Видишь? Начиная с сюжета, знакомого всякому нормальному человеку, и заканчивая красками. Смотри, как ты здесь удачно изобразил тень от головы спящего, а там – твоя девица ВООБЩЕ не отбрасывает никакой тени, как призрак какой-то! Дальше, обрати внимание, какие на этой картине тонкие детали, хотя бы вот эти веснушки на носу, а там – твоя девица как не живая – ни веснушек, никаких дефектов – не лицо, а маска какая-то! Еще, видишь, как здесь приятель заснувшего студента криво ухмыляется? Какой изгиб губ, какие ямочки на щеках, какая складка! Эта деталь меня восторгает в твоей картине больше всего! Помнишь наши споры по ночам об улыбке Моны Лизы? Это, конечно, не Мона Лиза, но ухмылку ты эту сделал просто мастерски, пять баллов: какой психологизм, какая пластика, какое чувство жизни! Для меня – эстетическое наслаждение видеть такие детали! А там… Да у твоей «принцессы» нет никаких эмоций, она просто труп какой-то, крашеный манекен, кукла! Да, да, кукла, ах-ха-ха-ха! Ты, случаем, не в анатомическом театре модель брал, а, Ганин!? – и, внезапно развеселившись, обычно мрачный мизантроп Расторгуев залился неприятным каркающим смехом, театрально взмахнул рукой и…

– Черт! Черт! Черт! А-а-а-а… Дьявол!.. – скорчив страдальческую мину, принялся дрыгать обожженной горячим кофе ногой.

– Подожди, Паш, я сейчас принесу тебе мазь! – воскликнул Ганин, бросаясь по лестнице в дом за аптечкой и где-то в глубине души радуясь, что получил тем самым небольшую отсрочку в весьма неприятном для него разговоре с другом.

Ганин жил в небольшом деревянном домике, доставшемся ему от бабушки, в получасе езды на электричке от областного центра. Бабушка умерла несколько лет назад, а так как у Ганина все равно не было денег на то, чтобы снимать просторную мастерскую, он решил переехать в ее старый дом – благо, от города он был совсем недалеко. Это было обычное убогое строение, которое стыдно назвать «дачей» или «домом», порождение эпохи «развитого социализма», когда советским гражданам, наконец-то, разрешили иметь в пользовании земельные участки по шесть соток и строить на этих участках как раз такие вот деревянные развалюхи. Домик был действительно просто старой развалюхой – одноэтажный, скрипучий, тесный, покрашенный безвкусной краской болотно-зеленого цвета, с тесным холодным подвалом и еще более тесным чердаком. Он состоял из одной–единственной комнаты и сеней. Странный это был домишко… Когда по нему ходили, создавалось ощущение, что деревянный пол дрожит под тобой и стонет, так что могло показаться, что стоит только подпрыгнуть на месте, то обязательно провалишься куда-нибудь в подвал. Да еще это дурацкое кривое зеркало на стене… Зачем оно здесь?..

Тем временем Ганин, несмотря на свою несколько неуклюжую комплекцию, довольно быстро и ловко спустился по лестнице в жилую комнату и побежал в сени, где на полочке, между всякого рода стамесками, спичками, гаечными ключами, тряпичными варежками и прочего барахла, лежала коричневая кожаная аптечка с ярко-красным крестом на крышке. Схватив ее в охапку, он также ловко, как обезьяна, стал карабкаться обратно.

– Ну… как… ты… Паш… живой… еще? – задыхаясь от быстрого бега, проговорил Ганин, с беспокойством бросив взгляд на Расторгуева. Тот, еще морщась и шипя, задрав левую брючину и обнажив длинную как жердь волосатую ногу, потирал красное пятно от ожога.

– Давай, Паш, я смажу… вот так.. вот так…. потерпи немножко… вот так… Ну, как? Лучше?

– Да, пожалуй… – прошептал Расторгуев, с наслаждением закрывая глаза – прохладная мазь, попав на обожженную кожу, быстро успокаивала боль.