Страница 29 из 71
И тут Ганин сдался.
– Ну, если картины… Да, таких картин, как у Никитского, ты, пожалуй, нигде не сыщешь в округе! Моя мазня – это просто ничто по сравнению с мастерами эпохи Великого Века! Ну что ж, давай, тогда я буду ждать тебя. Как ехать знаешь?
– Еще бы! Кто ж не знает, где живет Никитский, скажешь тоже! Я сама сколько там с камерой караулила, не пускают туда, свол… Ой, прости, охранники там злые всегда были. Окей, минут через 40 буду – готовь шампанское, лед ну и все такое! – хихикнула Снежана и быстро прервала связь, чтобы у него не возникло никакой лазейки вывернутся – без Ганина в этот чертов особняк можно прорваться только если раздобыть где-нибудь корочки сотрудника ФСБ, не меньше.
Снежана облегченно вздохнула, но маска легкомысленной девической веселости тут же слетела с ее лица, сменившись выражением озабоченности и тревоги, переносицу прорезала некрасивая морщинка. Она быстро прошла к своему рабочему столу и из его ящика достала свою маленькую портативную цифровую видеокамеру, электрический фонарик, а также, помимо всей прочей дамской требухи, незаметно положила травматический пистолет – на всякий пожарный, как говорится…
«Ну, вот, вроде бы все готово», – с легким волнением подумала Снежана и, последний раз взглянув в зеркало и поправив солнцезащитные очки-зеркалки, поднятые на лоб, отправилась к выходу из квартиры.
– Мам, Светика заберешь, ага? Я буду поздно! Если не приду ночью, не беспокойся, хорошо?
– Это… куда ж… – всплеснула перепачканными мукой руками мама.
– Мам, ну что ты опять начинаешь! Работа у меня такая…
– А я думала, у тебя свидание…
– Ну и свидание тоже, мам… Все вместе… Просто и то, и это… В общем, совпало так… Ты не беспокойся, мамочка, все будет хорошо! – и Снежана еще раз крепко обняла и поцеловала маму.
Но когда она уже взялась за дверную ручку…
– Доча, доченька, подожди! На, одень, одень-одень, мне спокойнее так будет… – дрожащие руки матери держали в руках блестящий серебряный крестик на серебряной же цепочке.
– Мам, ну что ты! – отмахиваясь, воскликнула Снежана. – Я же не верю во все это! Зачем?
– Одень-одень, доченька, ради меня, золотко, заинька моя! Сегодня не веришь, завтра – кто знает как оно? Ты же крещенная у меня, одень…
Снежана послушно склонила голову и позволила матери одеть крестик себе на шею. Холодный металл приятно щекотнул кожу на шее и на груди и Снежана вдруг почувствовала, что тревога и страх, все это время гнездившиеся у нее на сердце, куда-то рассеялись, и ей стало как-то легко и хорошо, так что она улыбнулась.
– Ну, все, мам, пока, теперь уже точно, пока-пока! – и Снежана словно бабочка выпорхнула на лестничную площадку, а мама быстро перекрестила свою дочь, что-то шепча себе под нос.
Старенький ярко-красный «опель» быстро вынес Снежану на федеральную трассу – слава Богу, не из центра выбираться – жила-то она на окраине. Выжимая из машины максимум, она понеслась в сторону Марьино – старинного имения князей Барятинских, жемчужины культурного наследия края, в котором по какой-то странной прихоти судьбы располагалась резиденция Никитского. Радио передавало то какую-то ритмичную музыку, то веселый треп двух диджеев, солнце грело по-летнему жарко, на небе – ни тучки, ветер от большой скорости развевал золотистые волосы Снежаны, а на трассе – почти никого. Благодать! И Снежана замурлыкала себе под нос лившуюся из радиоприемника песню, ритмично пощелкивая длинными ноготками по баранке руля.
...Ганин проснулся почти в полдень. Настроение у него было – сквернее некуда. Голова болела, все мышцы и кости ломило, словно по нему всю ночь прыгал добрый десяток чертенят. Он привстал на кровати и, взявшись за голову, с трудом соображал, что же с ним вчера происходило. Мысли и образы бегали в его голове, как стекляшки калейдоскопа, и никак не могли уложиться в какую-то стройную картину. Снежана, выставка, камеры, потом яхта, потом какие-то сумасшедшие приключения со всякого рода канатными дорогами, ресторанами, вертолетами, потом скамейка у дома, прощание… Да, а что было потом? Ахххх! ПОРТРЕТ! Проклятье! Портрет заговорил! Вчера! Да, вчера, заговорил! И плакал, и угрожал… Черт! А потом все это… Кольцо, храм, свеча, луна…
«Боже, ну это просто какой-то кошмарный, нелепый, страшный сон – и все! – лихорадочно думал, цепляясь как утопающий за соломинку, Ганин. – И доказательство тому, что я лежу на кровати, а не на полу – там, где я должен был вчера упасть!»
С этой мыслью Ганин вскочил с постели и принялся искать очки, даже под кровать залез, но только там сообразил, что очки у него итак на носу. А когда он вылез, наконец, из-под кровати, встал, то его взгляд тут же упал на этот проклятый портрет! Девушка на нем по-прежнему радостно улыбалась, держала в беленьких тоненьких ручках лукошко с цветами, а над ее золотоволосой головкой в соломенной шляпке с алыми ленточками светило ярко-желтое солнышко. Вот только глаза… Да, глаза приобрели какое-то новое выражение…
Ганин подошел к портрету поближе и увидел, что в глазах девушки играют ярко-красные искорки, а улыбка чем-то напоминала хищный оскал – белоснежные зубки чуть-чуть сильнее выпячиваются из-под чувственных кроваво-красных губ, чем обычно, и от этого Ганину стало не по себе. Он поспешно отвернулся и отправился в противоположную сторону комнаты, к большому, сделанному из цельного дуба, платяному шкафу. Насколько помнил Ганин, он упал у портрета, еще не успев раздеться, но сейчас на нем одежды не было…
В шкафу, как ни странно, оказался только один комплект одежды – белоснежные летние брюки, рубашка с коротким рукавом, длинноносые белые летние туфли и широкополая соломенная шляпа. «И что мне, получается, – подумал Ганин, – в гольф идти играть предлагают, что ли?»
Пока он одевался, его взгляд привычно скользил по стенам, увешанным старинными картинами, в основном, портретами, прекрасных дам в париках, декольтированных платьях и в перчатках, и важных кавалеров в париках и при шпагах, хотя были там и несколько великолепных пейзажей. Застегивая пуговицы на рубашке, Ганин бегло осмотрел некоторые из них, но одна из них показалась ему смутно знакомой.
Ганин, затаив дыхание, медленно подошел к ней – она висела справа от шкафа – и сердце его забилось как мотор, в глазах поплыли красные круги, голова закружилась. Он увидел на полянке, покрытой изумрудно-зеленой травой, накрытую скатерть для пикника, а вокруг нее сидели…
«Боже правый!» – Ганин схватился рукой за сердце, кожа на лбу покрылась испариной: там сидели Никитский, его жена и двое детей! Все в легких летних костюмах, все с улыбкой смотрели прямо на художника, словно в объектив фотокамеры. Но, присмотревшись повнимательнее, Ганин увидел, что в глазах их застыл лютый ужас, какой бывает у людей, погибших насильственной смертью, а сами их улыбки скорее напоминают гримасы, настолько неестественно, словно чьими-то сильными руками, растянут их рот… Картина производила жутчайшее впечатление и Ганин готов был поклясться, что ТАКОЙ картины тут быть просто не могло! НЕ МОГЛО!
Ганин протянул было руки, чтобы снять эту ужасную картину со стены, но не смог этого сделать – она висела на стене, как приклеенная. И тут его озарила догадка! Он резко развернулся в сторону портрета и… Отчетливо увидел злорадные веселые огоньки, плясавшие на глазах девушки, и выражение торжества на ее лице!
– Твоя работа, ведьма!? – выйдя из себя, закричал Ганин. – Вот почему я здесь, а не в комнате для гостей! Вот почему он не пришел на мою выставку, да?!