Врата Лилит / Портрет

Ганин не мог ничего сказать – жар в его сердце было таков, что он не в силах был произнести ни звука.

– Ну а поскольку ты должен стать жрецом своей богини, пора пройти посвящение! – торжественно воскликнула она и огненная сила как-то сразу ослабила хватку, хотя сердце до конца и не оставила. А потом Лилит дунула на свечу и Ганин погрузился в кромешный мрак.

Очнулся он в каком-то храме. То, что это храм, Ганин понял сразу. Хотя алтарь впереди закрывали врата, но он почему-то знал, что за этими вратами, с выпуклыми барельефами в виде серебряных крылатых львов с человеческими головами, грифонов с сапфировыми и рубиновыми глазами и других чудных животных, стоит жертвенник, таинственный жертвенник на алтарном возвышении, который не может видеть непосвященный.

Внутреннее убранство храма покрывала тьма, две свечи, которые держали в руках какие-то странные призрачные фигуры в черном по обе стороны Ганина освещали только небольшой пятачок пространства вокруг него. За пределами светлого круга угадывались изгибы невидимых арок, округлости колонн, древние как мир статуи в нишах и длинные стрельчатые окна, направленные вникуда, ибо Ганин был почему-то уверен, что за этими окнами НИЧЕГО, в буквальном смысле НИЧЕГО не было. Храм находился в пустоте, вне времени и пространства, как когда-то библейский ковчег посреди бушующего океана.

– Это храм Моего сердца, Мой Художник! Храм, который не видел доселе никто из смертных и который достоин видеть лишь тот, кто смог отобразить его на холсте. Это Я Сама – Лилит, Королева Ночи, Луны, Теней, Призраков и Темных Желаний! Добро пожаловать, мой Художник, добро пожаловать! – этот голос раздавался ниоткуда, да и был ли этот голос звуком, Ганин не знал. Он вообще не был уверен, в теле ли он здесь находится или не в теле, одной лишь душой, или вообще – все это сон, фантазия или морок? Но, несмотря на мучившее его жгучее любопытство, Ганин не стал задавать своего вопроса. Он почему-то знал, что не должен нарушать священную тишину, внимательно все воспринимать и слушаться: воля таинственной хозяйки храма здесь – непреложный закон.

Вдруг две темные фигуры без лиц, закутанные до пят в черные плащи с капюшонами, запели. Голоса у них были странные – и не мужские, и не женские. Наверное, так могли бы петь бесполые духи, подумалось вдруг Ганину, но один голос, однако, был высокой тональности, а другой – низкой. Они красиво переплетались друг с другом и взаимно друг друга дополняли. Таинственные незнакомцы пели без музыкальных инструментов, но они были здесь и не нужны – ни один инструмент не издаст звука более красивого, чем эти голоса! Ганин заслушался их, в буквальном смысле слова забыв обо всем на свете. Пение было на каком-то незнакомом языке, он обратил только внимание на то, что в нем было много шипящих звуков.

Пение, начавшись с очень тихого, становилось все громче и громче, а вместе с ним пол и стены храма стали постепенно светлеть – и чем громче становилось пение – тем ярче свет, причем сам пол и стены светились словно изнутри, как если бы храм был стеклянным стаканом, внутри которого горела свеча.

Странный это был свет! Такого Ганин никогда еще не видел… Это был не солнечный свет и не лунный, и даже не звездный. Это был какой-то призрачный свет, яркий, но в то же время бледный, сильный, но в то же время не слепящий глаза.

«Это, наверное, призрак света, – подумалось Ганину, – также как голоса – это призраки голосов… Но зачем мне призрак света и призрак голосов?»

Ответ пришел сам собою. Ганин взглянул на себя самого и увидел, что его тело под действием света начинает постепенно бледнеть, развоплощаться. Он почувствовал удивительную легкость и свободу во всех членах, в груди росло чувство экстатической радости. Казалось, стоит ему от души рассмеяться и он не удержится на земле, а взлетит в воздух, как наполненный гелием воздушный шар. Да и внешность его стала стремительно меняться: куда-то подевались джинсы и клетчатая рубашка, да и «черепашьи» очки; наоборот, на нем одето какое-то старинное одеяние, необычное одеяние – свободное, без пуговиц: серебристая туника, перехваченная на поясе серебристой лентой ремня, скрепленном круглой полной луной с женскими чертами лица, серебристые сандалии, а на голове – серебристая диадема также с символом полной круглой луны на лбу, короткий плащ до пояса. Одежда тоже казалась призрачной, словно сотканной из очень плотного воздуха, но тем не менее вполне осязаемой, упругой, нежной, прохладной. Фигура его также стала стремительно меняться. Куда-то подевалась неуклюжесть и сутуловатость, коренастость и неказистость. Теперь он видел высокого стройного молодого человека, чье тело напоминало пропорции античного Аполлона, но никак не «очкарика» Ганина.

– Ну как, нравится тебе твой новый образ? – зашелестели волны первобытного океана в его голове. – «Долг платежом красен» – так, кажется, говорят у людей, ха-ха? Ты отразил меня в своем портрете, а я отражаю тебя в храме своего сердца. Я вижу тебя именно таким и только таким, мой Художник, мой Жрец, мой Возлюбленный…

В этот момент пение двух фигур – их черные плащи к тому времени стали серебристо-белыми, сверкающими, источающими призрачный свет – достигло своего апогея, свет наполнил все пространство храма и Ганин уже почти ничего не видел, кроме света, только самые общие очертания. Он увидел, как медленно открываются закрытые доселе врата алтаря и взору Ганина открылось каменное возвышение, к которому вели семь широких ступеней, а над ним стоял жертвенник – круглое как полная луна резное сооружение, украшенное барельефами миниатюрных фигурок обнаженных мужчин и женщин, сжимающих друг друга в жарких любовных объятиях. И этот жертвенник также светился призрачным серебристым светом и сам, казалось, словно был вылит из чистого серебра.

Обе фигуры в плащах медленно двинулись в сторону жертвенника и ноги Ганина сами, без всякой команды, понесли его в ту же сторону, причем переступали они синхронно с их ногами, а у жертвенника стояла еще одна фигура, тоже в серебристом плаще с капюшоном, полностью закрывавшем лицо, но она не пела. Ганин медленно и торжественно поднимался по ступеням и, наконец, остановился у самого жертвенника, у третьей фигуры, которая вместо свечи, как у двух других, держала обнаженный кинжал с лучевидным серебристым лезвием.

– Кто ты и зачем ты здесь? – прозвучал такой же бесполый голос, как и у других двух фигур в плащах, но в то же время звонкий и мелодичный, по тональности он был между низким и высоким. Ганин слышал, что фигура произносит этот вопрос на все том же незнакомом «шипящем», древнее самого мира, языке, но с удивлением отмечал, что понимает его, как свой родной, русский. Он хотел было ответить, что он – Ганин Алексей, а зачем он здесь, он и сам не знает, но вместо этого он ответил таким же мягким, мелодичным голосом на том же языке:

– Эш Шамаш. Я пришел по зову Королевы Ночи.

– Готов ли ты пролить свою кровь и отдать свое сердце, Эш Шамаш? Для служения Королеве тебе нужны новая кровь и новое сердце!

– Готов. Делай, как знаешь, Повелитель Лучей.

Пение из плавного вдруг стало резким, ритмичным, в нем послышались нотки борьбы, бури, но вместе с тем – сладострастных вздохов и стонов: борьба, о которой пелось в древнем как мир гимне, была вечной борьбой сочетающихся между собой мужского и женского космических начал. Свет стал мерцающим, то вспыхивающим, то гаснущим, как пламя огня, которое судорожно борется с сильным ветром.

Фигура с лучевидным кинжалом взмахнула свободной рукой и Ганин взлетел в воздух, подхваченный какой-то силой, словно осенний листок – порывом ветра, настолько его новое тело было легким и воздушным. Он плавно опустился на жертвенник, на поверхности которого были сделаны выемки специально под человеческое тело: руки широко раскинуты в стороны, ноги – тоже, так что сверху лежащий на нем человек напоминал пятиконечную звезду, вписанную в круг.