Врата Лилит / Портрет

– Пусть все катится к черту! – прошептал Ганин, целиком погружаясь в омут своей фантазии. – Пусть все катится к черту! – упал он перед портретом на колени, и, охваченный нестерпимым желанием, в безумии принялся целовать раму, полотно, горячим шепотом произнося, как заклинание: – Ты – мое совершенство, Ты – моя любовь, Ты – мое сокровище, Ты – моя богиня! Ты лучше земных дев и жен, Ты – сама вечность, сама красота… Я – твой раб навеки! Я…

«…И Я принимаю твою службу, мой Художник», – молнией пронеслась мысль в его сознании и, в то же мгновение, глаза незнакомки с портрета ярко вспыхнули в полутьме и их фиалковый взгляд, вопреки всем законам перспективы, обратился в сторону Ганина, словно прожекторы боевого корабля в ночи – на обнаруженную радарами цель, и пронзил его глаза!..

...Полированный до зеркального блеска старинный, красного дерева, стол с резными ножками, одинокая ароматно пахнущая восковая свеча в подсвечнике из чистого золота с глубоким сочным отливом посредине стола, терпкое красное вино в хрустальных бокалах, а вокруг – кромешная тьма, как черное покрывало кулис на пустынной сцене ночного театра, которое проницают лишь мягкие, какие-то потусторонние звуки, словно призрачные музыканты играют на призрачных инструментах – на скрипке, флейте и лютне. Играют что-то древнее как мир и что-то таинственное как ночь: древнюю музыку погибших цивилизаций и забытых богов…

– Тебе нравится эта музыка? Не правда ли? – раздался в ушах Ганина мягкий мелодичный шепот, напоминающий чем-то шелест морских волн, волн какого-то первобытного океана, который существовал уже тогда, когда еще не было небесных светил, не было суши, не было самого неба…

Ганин поднял глаза – и по его спине пробежал неприятный холодок. Он увидел перед собой девушку из портрета, точь-в-точь такую же, в том же самом наряде, только – абсолютно живую! Он видел, как ее длинные пальцы сжимают хрустальный бокал, как в ее фиалковых глазах отражается огонек свечи, как ее чувственные губы расплываются в сладострастной усмешке, как она томно облокачивается на спинку мягкого пурпурного кресла…

– КТО ТЫ, БОГИНЯ? – только и смог почему-то шепотом вымолвить Ганин и ему стало жутко – он всем своим существом ощущал, что перед ним сидит Та, для которой тесен весь земной шар, но которая каким-то чудом уместилась в теле – в теле ли? – этой солнцеликой девушки.

– Ты сказал… – таинственно и чарующе прошелестела девушка и чуть слышно мелодично рассмеялась, как смеются морские волны в ночной тишине. – Я – богиня! Кто-то называл меня Афродитой, а кто-то Иштар, кто-то Изидой, а кто-то Кали… Имен много, а я одна! И я одна… ВСЕГДА – ОДНА… – лицо девушки вдруг стало печальным, а нежные фиалки глаз наполнились такими же фиалковыми слезами.

Ганина настолько восхитило это удивительно красивое, с точки зрения художника, зрелище, что он даже на минуту забыл о том страхе и даже ужасе, что охватил его при первом взгляде на ЭТО СУЩЕСТВО.

– Эти слезы краше для меня всех бриллиантов на свете! – прошептал Ганин. – Позволь мне получить их на память, чтобы глядя на них, я всегда вспоминал о тебе, моя богиня, моя госпожа…

– Ты получишь гораздо больше, Художник… Но и их – ты получишь тоже! – и глаза ее сверкнули, резко, властно, холодно, словно молния на предгрозовом небосводе!

С этими словами она поднесла к лицу дамский кружевной платочек и, промокнув глаза, протянула раскрытый платок Ганину. На прямоугольном кусочке шелка красовались два маленьких, круглых, прозрачных как слеза, волшебно сияющих при свете свечи бриллианта.

– Это бриллианты моих слез, Художник! Слез миллиардов лет одиночества… Одиночества, которого не изведала ни одна женщина на свете и никогда не изведает от начала мира до его конца, ибо Я – старше мира, Я – ЛИЛИТ, Та, что была, когда этого мира еще не было….

Дыхание Ганина перехватило. Он инстинктивно выставил перед собой дрожащие руки, словно ребенок, и зашептал:

– Я не могу принять этот дар! Я не могу! Я – всего лишь человек! Смертный человек!

Лилит внимательно посмотрела на Ганина, помолчала, а потом серьезно, без всякой иронии, произнесла:

– Нет… Ты не «всего лишь» человек… Ты – Художник! Ты – тот, через которого Творец сущего открывает красоту своего создания, ты – Его посланник, Его орудие, Его кисть… – и вдруг резко, без всякого перехода, – Я ненавижу Его всей своей душой! Я хотела бы, чтобы Его никогда не было! Он отверг нас! Он видит в нас только соперников, тех, кто посягает на Его собственность! Он видит в нас только тьму и зло!.. – но также внезапно, как возник, ее гнев погас, а глаза снова приобрели сладострастное, томное выражение. – Но ты… ты – другое… Ты увидел во Мне нечто прекрасное… Ту Лилит, что украшала ангельские хоры – и золото волос ее тогда было ярче, чем корона на челе Люцифера!

Существо в женском обличии замолчало, с отсутствующим видом глядя на зыбкое пламя свечи, словно о чем-то вспоминая, о чем-то приятном, светлом, прекрасном.

– Я…я… Но ведь я не видел тебя! Мне просто приснилась девушка!

– Эта девушка возникла в твоем сознании в ответ на Мой поцелуй, которым Я наградила тебя. Образ этой девушки, земной девушки, настоящей, был отзвуком Моего поцелуя, поцелуя Лилит, отзвуком встречи и союза наших душ. И Я полюбила этот образ. Ты увидел Меня такой – и Мне понравилось это. Я словно бы увидела себя в зеркале, но этим зеркалом была твоя душа, твоя душа ТАК отразила Меня, Художник, Меня – Королеву Ночи, теней, призраков, темных мечтаний и желаний!

– Но почему ты поцеловала именно меня, богиня моя? Я ведь не красавец никакой, ни герой… – недоумевал Ганин.

– Ты – Художник и твои картины Мне пришлись по вкусу. Я люблю в свободное время, которого у Меня, увы, совсем немного, посмотреть на них. Многие художники знали Меня, многим Я помогала, многих вдохновляла и они писали Мои призраки, но только ты…, только тебе Я подарила свой поцелуй, который гораздо дороже Моих наваждений! Наваждения Я отдаю всем, а поцелуй – только тому, кто этого заслужил… И вот ты видишь, как мой маленький невинный поцелуйчик отразился в тебе!

Существо томно взглянула на Ганина и он не мог отвести глаз от нее. Казалось, ее взгляд проникает в его душу до дна, до самого конца, видит его насквозь и знает в нем даже то, о чем он сам даже и не подозревает… А потом… Он почувствовал горячее желание, охватившее все его существо. Ганину показалось, что в его сердце вошла какая-то сила и оно вспыхнуло, как стог сена, в который попала молния, и он чувствовал, что в его сердце что-то происходит, что-то странное, как будто кто-то входит в него, ласкает его, сжимает в томных объятиях, массирует невидимыми нежными руками и из уст Ганина вырвался сладострастный стон.

– Что это? – не без труда прошептал он.

– Древние поэты называли это «стрелой Амура»… – снова зашелестели волны первобытного океана. – Я просто вошла в твое сердце и оно стало Моим, ты ведь не против? – и она лукаво, по-девически, состроила глазки.

– Я… не… могу… – сладострастно прошептал Ганин, хватаясь за сердце. – Мне… кажется… оно… разорвется…

– Я не допущу этого, мой Художник, – улыбнулась загадочно Она. – Хотя у очень многих из тех, кто удостаивался стать Моими любовниками, так оно и было. Их сердца разрывались или останавливались от Моего любящего взгляда. В Шумере, например, Меня даже изображали обнаженной лучницей на коне, считали стрелы мои смертельными, а в Индии вообще награждали меня ожерельями из черепов уязвленных мною мужчин… Ну и… были правы! – засмеялась Она, и огненные искры заплясали в ее бездонных глазах. – Но ты мне нужен живым! Написавший портрет Лилит не будет умерщвлен. Он будет жрецом того пламени, который он возжег на пустынном алтаре моей темной души, и как пламя это будет вечным, так будет вечен и его жрец! – последние слова она произнесла жестко, властно, и в ее на долю секунды потемневших как ночь глазах появилось что-то свирепое, хищное, жестокое, холодное, словно у пантеры при виде дичи.