Страница 23 из 71
ПЯТЬ
В ту ночь Ганину не спалось. Он ходил по периметру единственной комнаты своего убогого домишки и никак не мог успокоиться.
«Безумие! Безумие! Боже мой, какое безумие! Как она могла! Как могла!»
Мысли навязчиво роились в его голове, не давая ему покоя, он был бы даже рад разбить свою голову о камень, если бы можно было их таким образом выпустить наружу, словно рой отвратительной хищной и едкой мошкары, выпустить – и забыться! – сегодня его Светлана вышла замуж.
Светлана была первой девушкой, которую он по-настоящему полюбил. С ней все было иначе…
Она понравилась ему сразу же, как он ее увидел, еще на первом курсе. Но тогда она была не свободна, и он не осмеливался к ней подойти, предпочитая восторгаться со стороны. Втайне он делал зарисовки, но никому их не показывал. Ему нравилось в Светлане все: глубокие шоколадно-карие глаза, темно-русые с таким же чудным шоколадным отливом волосы, очаровательная тогда полнота…
«Настоящая русская красота, – не раз думал, мечтательно закрывая глаза, Ганин. – Просто создана для деревянного терема с резными наличниками, сарафана, кокошника и веретена с пряжей. Как там? «Три девицы под окном…» Просто живая иллюстрация к сказкам Пушкина!» Может, поэтому Ганин рисовал ее всегда именно в «русском» стиле?
А потом, совершенно неожиданно, на четвертом курсе он узнал, что она рассталась со своим прежним парнем, а немного позже она согласилась позировать ему для «русского» портрета. А после него, осмелев, Ганин предложил ей обнаженную натуру в стиле Рембрандта – фигура Светы идеально под нее подходила: покатые бедра, большая грудь, томные с мягким отливом глаза и алые пухлые губы, – и был поражен, когда Света не отказалась. Работа над портретом растянулась на пару месяцев. Ганин изо всех сил затягивал работу и ему казалось, что Светлана даже не против, хотя и виду явно не показывала.
Начиналось все с того, что она приходила на его съемную квартиру, раздевалась за ширмой и принимала позу на специально декорированной кровати, а Ганин, с совершенно невозмутимым видом, словно перед ним была не обнаженная девушка, а пациентка перед врачом, начинал серьезно и как-то по-особенному сдержанно говорить: «Так, Света, сделай-ка ручку вот сюда – так свет будет падать лучше… А вот глазки подними прямо к потолку и посмотри на люстру – вот так, вот так… Так будет романтичней… Свет, а вот губки чуть-чуть растяни, вот так, очаровательно!... Умница!» На самом деле, Ганин просто сгорал от страсти, но всячески подавлял в себе импульс, целиком переводя его в творчество, в холст. Он даже был благодарен пылавшей в его груди геенне – она придавала силу его кисти.
А Света… Что думала Света Ганин не знал, но чувствовал, что ей нравилось позировать. Ее щечки розовели как кожица спелого персика, глаза блестели, как масляные, а губки чуть-чуть томно раскрывались, словно бутоны красной розы. И немудрено – она всеми порами кожи ощущала на себе пронзительный, не упускающий ни одного сантиметра ее тела, но такой нежный, такой страстный взгляд Художника.
Когда в целом картина была почти закончена и необходимо было накладывать последние слои, Ганин решил поэкспериментировать с натурой – покрыть ее слоем розового масла, чтобы оттенки на его картине были более натуральными, более сочными.
– …Ой, Леш! Ну до спины-то я сама не достану!.. – рассмеялась Света.
– Хорошо. Давай помогу, – чуткие, тонкие, слегка дрожащие пальцы художника прикоснулись к нежной девичьей коже и стали быстрыми и сильными мазками покрывать ее спину ароматным розовым маслом, а потом, совершенно неожиданно, остановились…
– Что-то случилось, Леш? – с легким вздохом прошептала Света.
– Да нет, просто спину я закончил смазывать, а все остальное вроде бы уже готово…
– Правда? – спросила Света и повернулась к Ганину лицом.
– Ну, пожалуй, грудь ты плохо смазала, придется повторить…
Постельное белье в квартире Ганина пришлось потом выкинуть.
А портрет Ганин закончил довольно скоро. Светлана потребовала его себе, но Ганин твердо сказал:
– Только за выкуп. Я отдам тебе портрет только с одним условием, что и ты, и он будут всегда перед моими глазами!
И так оно и было – и портрет, и Света были перед его глазами, но не вечность, а всего лишь год.
Как это произошло, Ганин так до конца и не понял, а, наверное, и не нужно было ничего понимать. Просто после портрета Светы в стиле Рембрандта, Ганина захватила идея нарисовать виды ночного города, потом – снегирей в зимнем лесу, потом – школьный двор с бегающими ребятишками, потом… Работа за работой, портрет, пейзаж, потом опять портрет… И каждый требовал от него того, чего ждала Светлана – любви, внимания, огня страсти. Каждый акт творения на холсте нового мира требовал акта любви, акта зарождения новой жизни, и Светлана стала чахнуть. Оказалось, что то, что подарил ей Ганин, он дарил каждому своему «чаду» и, опустошая себя, он обделял всех остальных своим огненным, даже огнедышащим, желанием.
И Света, в конце концов, ушла сама, сразу после несостоявшегося дня рождения. Она покрасила волосы и вышла замуж за другого. На свадьбу Ганин не пошел. Он просто прислал ее портрет в стиле Рембрандта в качестве свадебного подарка…
Эти воспоминания как огонь опалили ум Ганина – он не мог найти себе покоя. Ганин не мог понять одного – ну, как, ну, как Света не смогла понять одного!? Ведь она же сама художница, она сама должна понимать, что нельзя, ну нельзя, художнику быть без творчества, без поиска, ну не может же он жить все время только одной моделью! Ведь Ганин любил ее, любил Свету, но и творчество свое он любил тоже! Ну да, забыл он про этот чертов день рождения – можно же было и напомнить ему, в конце концов! Разве это так сложно?
«Она просто не захотела… Она просто не захотела сделать усилие понять меня, как художника… Она просто эгоистка… – заключил Ганин и перестал ходить. – Наверное, художника может по-настоящему понять только его собственное творение, с которым они – одно целое, а не модель. Модель всегда остается чем-то внешним, а образ на холсте – это часть меня, часть моей души, моих переживаний, кусочек моего мира, меня самого, как зародыш в утробе матери – это и нечто другое, и она сама – ее плоть, ее кровь, ее кости, ее сердце...»
Вдруг, совершенно неожиданно, Ганин вспомнил о портрете, который нарисовал еще три месяца тому назад.
«О, если бы та девушка на портрете была жива! Уж она бы точно со мной так не поступила!» – эта мысль поразила Ганина своей неожиданностью и новизной, она озарила его душу, как молния – ночное небо, и он действительно, глубоко внутри, почему-то был уверен, что ОНА точно бы так с ним НЕ поступила. И вот уже Ганин скрипит ступеньками шаткой лестницы, ведущей на чердак, а в руке его – толстая парафиновая свеча. Вот свеча поставлена на подоконник и в ее неровном, робко дрожащем перед девушкой с портрета желто-оранжевом пламени из тьмы проступил силуэт.
Розовый замок, роща, пруд с утками и лебедями, белая деревянная беседка – все скрыто во мраке ночи. Огонек свечи слишком слаб, чтобы осветить ростовую картину целиком. Видно только ее хорошенькое солнцевидное личико в круглой соломенной шляпке с атласными лентами, кокетливо сдвинутой на затылочек, да кусочек белоснежного кружевного платьица – вся нижняя часть тела также покрыта мраком.
Ганин молча СЕЛ ПЕРЕД ПОРТРЕТОМ на стул и просто стал внимательно смотреть на изображенное на нем прекрасное лицо в подрагивающем пламени свечи, – и не мог оторваться от этого зрелища. Постепенно стены чердака, подоконник, потолок… – все уходило куда-то, уезжало за периферию обзора, за периферию сознания, и Ганин видел только Ее круглое солнцевидное лицо, Ее фиалковые с искоркой глаза, Ее соблазнительный изгиб губ, Ее плечи, руки, грудь, золотистые локоны… Создавалось впечатление, что Ганин сидит не перед портретом на заброшенном чердаке, а перед живой девушкой в каком-то тихом и безлюдном ресторанчике и ужинает с нею в полутьме, при свете одной лишь свечи.