Страница 19 из 71
– Окей, – проговорил тихо Ганин. – Я буду скучать по тебе, на банкете… «мечта поэта».
Снежана залилась веселым смехом и повернулась к своему оператору:
– Видал, как надо? А ты мне то «стерва», то «сучка», а я, может, «мечта для поэта»! Может, с меня еще портрет нарисуют и я войду в историю, а ты так и подохнешь, таская свою камеру, как верблюд! – и показала оператору язык.
– Нет… – тихо сказал Ганин. – Нет… Портрет я с тебя писать не буду… Портрет украдет у тебя жизнь, радость, веселье, ВЕСНУШКИ! Ты – лучше портрета, ты – не мечта, ты – реальность, которую я люблю больше самой светлой, самой лучшей моей мечты!
На этот раз Снежана уже не отвечала – в ее веселых глазах мелькнуло что-то особенное, неуловимое, женское. На миг маска «девочки без заморочек» сошла с ее лица и в глазах ее мелькнуло что-то, что тщательно скрывалось от посторонних и тем более – от телезрителей: глубокий ум, глубокие чувства, почти детская мечтательность и наивность.
– Леш… Поосторожней со словами, а то я могу и запомнить, потом не расплатишься… - а потом вдруг в мгновение ока надев прежнюю маску, привычно растянула губы в улыбке, стрельнула глазками и чмокнула Ганина в щеку. – Ну, все, чао, мне пора!
И в самом деле, к Ганину уже подскочил Тимофеев и, схватив за локоть, потащил в конференц-зал, попутно инструктируя его о чем говорить, а о чем не стоит, при этом ловко запихивая ему в карманы всякого рода шпаргалки. Но Ганин не слушал его, повернув голову в сторону стоящей возле еще не убранного штатива Снежаны, и не мог оторвать от нее глаз.
На пресс-конференции Ганин перепутал все планы Тимофеева. Во-первых, он напрочь забыл все его инструкции. Во-вторых, вопреки всему отвечал в первую очередь на вопросы канала «2+2», а не пиарщиков Тимофеева, задававших «нужные» вопросы про Благотворительный Фонд. И, в-третьих, он смотрел только на лицо Снежаны, а не в камеру, как это нужно было делать. В результате на телеэкранах лицо Ганина почти никогда не смотрело на телезрителей, отчего создавалось ощущение, что телезрители ему совершенно не интересны. Впрочем, вряд ли на это кто-то обижался: картины и вправду были очень хорошие, а лицо у Ганина было таким добрым, открытым и приветливым, что никто бы и не подумал, что он превозносится.
На банкете он сидел между губернатором и президентом какого-то холдинга, известного покровителя всякого рода благотворительных акций, и откровенно скучал. Такое впечатление, что никто из них вообще не интересовался его картинами, искусством, все говорили о совершенно посторонних вещах: главным образом, о предстоящих губернаторских выборах, о фонде, о том, что картины – это очень выгодное вложение капитала и что свойство картин – дорожать в цене после смерти автора и прочей чепухе. Ганина беспокоило только то, что Снежаны здесь не было и то, что только сейчас он заметил, что на банкете нет и Никитского. На его вопрос вездесущий Тимофеев ответил, что его босс с семьей срочно вылетел за границу по каким-то делам и замещать его будет он, что беспокоиться ему ни о чем не следует – босс часто уезжает так внезапно и также внезапно возвращается. Почему? Тимофеев не объяснил, зато активно занялся очередными переговорами с потенциальными покупателями. Ганин облегченно вздохнул и поблагодарил Бога – без Тимофеева он бы тут совсем пропал!
После банкета Тимофеев потащил было его кататься на чьей-то яхте, но тут уже Ганин восстал: никуда без Снежаны он не поедет! Когда Тимофеев удивленно поднял брови и сказал, что в такое общество не принято пускать журналистов – это чревато скандалом, Ганин отрезал:
– Мне нужно обналичить вот этот чек! Немедля!
– Батюшки, свет мой, Алексей Юрьевич! Ну, кто ж Вам выдаст такую сумму на руки! – испуганно всплеснул руками Тимофеев.
– Тогда выдайте мне какую-то часть в долг! Я еду кататься на яхте со Снежаной один!
Тимофеев скорчил кислую мину, но никаких рычагов давления на Ганина у него не было.
– Хорошо, я скажу, что Вы приболели. Вот, возьмите, надеюсь, ста тысяч Вам на сегодня хватит? – сказал Тимофеев, протягивая ему толстую пачку новеньких, остро пахнущих типографской краской розовых пятитысячных купюр, которую он достал из внутреннего кармана смокинга. – А чек давайте мне. Я позабочусь, чтобы деньги были переведены на Ваш личный счет, куда будут поступать и другие Ваши доходы. Завтра Вы получите банковскую карту… Да, чуть не забыл! Вы теперь живете в поместье, вот Ваш пропуск.
– В каком… поместье?
Тимофеев по-кошачьи хитро ухмыльнулся, сверкнув зелеными глазками.
– Которое Вы сами нарисовали! Ни-ни, ничего не знаю, у меня четкое предписание! Дворецкий Вас разместит, когда придете. Босс распорядился поселить Вас у себя до тех пор, пока я не найду для Вас подходящий дом, а это требует времени… Понятно?
Ганин быстро кивнул, лишь бы поскорее отвязаться от липких и цепких глазок и ручек Тимофеева, а потом положил пачку в карман своего смокинга и бросился бежать за уже садившейся в микроавтобус с логотипом «2+2» Снежаной.
– Эй, Снежана, Снежаночка!
– Ого! А ты что, не на яхте у Свиридова?
– Не… – как-то по-детски махнул рукой Ганин. – Сбежал оттуда. Ищу себе человека, который бы помог мне потратить сто тысяч за оставшиеся полсуток!
Виталя, уже загрузивший штатив и камеру внутрь, свистнул, и тут же с готовностью было рванул к Ганину, но Снежана уже ловко отпихнула его локотком:
– Виталь, дуй в студию один. Скажи, что я беру отгул на два дня – я и так без отпуска тут пашу как лошадь какое лето!
– А я…
– У тебя дома жена и грудничок, а у меня тут в личной жизни, может, просвет… В общем, без тебя обойдемся! – она еще раз пихнула его локтем в бок и порхнула, как бабочка, к Ганину. – Ну что, давай вначале прокатимся во-о-о-о-о-он на той яхте! А потом… Ну, потом придумаем по ходу дела! Блин, придется всю фантазию напрячь – за полсуток сто тысяч потратить в нашем болоте – это надо умудриться!
А фантазия у Снежаны оказалась на удивление богатой, во всяком случае Ганин, обычно недолюбливавший журналистскую братию – он считал журналистов болтунами, мелющими воду в ступе – остался ей очень за нее благодарен. В общем, в сто тысяч они едва уложились.
– Слушай, Леш, по-моему, это был самый счастливый день в моей жизни! – прошептала Снежана, слегка облокотившись на плечо Ганина, с которым она сидела на скамейке у подъезда ее дома, куда их доставило такси, и – замолчала. Двор был совершенно безлюден – как-никак, два часа ночи –, почти во всех окнах погас свет, где-то вдали слышался лишь слабый шум редко пробегавших машин, да где-то далеко-далеко пели под гитару. Ночь была теплая, лунная, звездная и безоблачная.
Ганин не хотел прерывать молчание: в такую минуту ему казалось, что говорить – это святотатство. Да и что могут выразить затасканные слова, типа «я тебя люблю», «ты – лучшая девушка на свете», «я всю жизнь тебя искал». Сказать такие слова, значит, ничего не сказать: они обесценились также, как советские «десятки» и теперь были не дороже, чем палая осенняя листва. Ганин итак чувствовал, что она все понимает без слов. Он просто обнял ее за таллию и молчал, вдыхая душистый аромат распустившейся сирени, а потом ласково поправил выбившуюся из-под бейсболки прядь ее мягких золотистых волос, и, наконец, нашел в себе силы прошептать, смущенно пряча взгляд:
– Я не хочу, чтобы ты уходила! Мне кажется, что если ты от меня сейчас уйдешь, если я тебя сейчас отпущу, ты исчезнешь, как это обычно бывало в моих снах, и я не переживу этого… Не переживу…