Врата Лилит / Портрет

Никитский отправился сначала в свой личный спортзал, располагавшийся в подвале поместья, там вволю потягал штангу, размялся на беговой дорожке, побил боксерскую грушу, а потом сходил в приготовленную для него сауну, затем плотно поужинал. На ночь он зашел в детскую и пожелал детям – тихому юноше пятнадцати лет и такой же тихой девочке десяти – спокойной ночи. С женой видеться не хотелось…

И все это время Никитский, сам себе в этом не признаваясь, думал только об одном – о Портрете! Точнее, о прекрасной незнакомке, изображенной на нем. Тягая штангу или кряхтя под ударами веника, поедая бифштекс с кровью или целуя шелковистые волосы детей, перед глазами его стояла только одна картина – золотоволосая девушка с солнцевидным лицом, фиалковыми глазами и чуть приплюснутым носиком в соломенной шляпке с атласными лентами и корзинкой лесных цветов… Лицо ее смутно казалось ему знакомым и этим, главным образом, портрет и притягивал к себе: а что если изображенная на нем девушка существует на самом деле?! Никитскому до смерти надоела его последняя жена, к тому же она старела, ей уже было 35 – какие бы солярии и салоны красоты она не посещала, 25-летней она уже все равно не будет… А тут – не девочка, а цветочек полевой, конфетка! С такой и за границей появится не стыдно, и у губернатора, и друзьям показать… Это бриллиант, который идеально подойдет к его костюму, а этому бриллианту только он, Никитский, может дать достойную ее красоты оправу!

Поцеловав детей и пожелав им спокойной ночи, Никитский быстрым шагом отправился в свою спальню. Это была личная опочивальня князей Барятинских, полностью восстановленная в том виде, в котором она была двести с лишним лет назад – широкая кровать с шелковым постельным бельем под балдахином, розовые обои с изображением пузатых голеньких амурчиков с луками и полуголых нимф с лирами, картины художников XVIII века – в основном, портреты –, золотые подсвечники и люстра с настоящими восковыми свечами, пушистый персидский ковер, мебель искусной резьбы из настоящего дуба, старинный клавесин… Даже свой iPad Никитский не оставлял в этой комнате – ничто не должно нарушать эстетическую гармонию Великого века!

Когда Никитский вошел в спальню, он первым делом посмотрел на ТО САМОЕ место – часть стены слева от раскрытого высотой в три человеческих роста старинного окна – место для Портрета, как раз напротив кровати. Да, Он был уже там…

Никитский довольно улыбнулся и, получше завязывая на ходу пояс махрового розового халата, подошел к нему вплотную. Мягкое освещение люстры из двух десятков восковых свечей было очень выигрышным для портрета – романтический сюжет при романтическом освещении: замок вдали приобрел еще более насыщенные оттенки, фиалковые глаза стали еще более томными, а алые губы – еще более страстными.

«Конфетка! – причмокнул губами Никитский. – Правда, рама дешевенькая… Ну ничего, завтра же закажу из чистого золота! Ты у меня будешь как принцесса – в золоте ходить и в бриллиантах!» - хмыкнул он и… усмешка застыла на его губах! Потому что девушка на портрете улыбнулась ему в ответ и кокетливо сощурила глазки!

Сердце Никитского екнуло и судорожно забилось. Ему показалось, что пол под ним заколебался и что вот-вот он уйдет у него из-под ног, а точнее, разверзнется под ногами пропасть и он улетит прямо в преисподнюю! Но вскоре первый приступ страха пропал, и на его место пришло, вкрадчиво и в то же время настойчиво, вожделение.

Да… Вожделение… Его терпкий сладкий привкус он ощутил еще тогда, на чердаке этой странной конуры, но сейчас… Оно становилось совершенно неодолимым! Оно охватило все существо Никитского, каждую клеточку его тела, оно сжигало его дотла! От страстной истомы подкашивались ноги, закружилась голова, сердце готово было, пробив грудную клетку, выскочить из груди, рот наполнился вязкой слюной, а глаза – розовой дымкой…

У Никитского в жизни много было женщин. Еще в юности он никогда не страдал от отсутствия женского внимания – его физическая сила, решительность, граничащая с дерзостью, бесстрашие – все это еще со школы, где он слыл первым хулиганом, создавало вокруг него ореол «первого парня на деревне». Девушки липли на него, как мухи на мед, а уж тем более, когда он стал богатым… И девушки были разные – и блондинки, и брюнетки, и рыжие, и высокие, и пониже, и плоские, и «в теле»…

А тут… Хотя девушка на портрете была красива, без сомнения, но что-то в ней было особенное…

ГЛАЗА, конечно же, глаза! Таких он не видел ни у одной из них! У тех девушек глаза были как у детских куколок «барби» – пустые мутные стекляшки, в которых лишь иногда загорались бледные огоньки при виде зеленых купюр, «шмоток» или дорогих машин, а у нее… Никитский подошел совсем близко к портрету, встав лицом к лицу – портрет был ростовой – так что его глаза отделяло от ее всего сантиметров 20-30…

Боже, какие необыкновенные глаза! Глубокие, как бездонный колодец, ясные, как безоблачное небо, фиалковые полутона сочно переливаются при колеблющемся свете восковых свечей, но самое главное – искорки… Искорки света – солнечного или лунного –, какие можно увидеть только на море, – так и плясали в томном фиалке ее глаз – и за их танцем, как за самим морем, можно было наблюдать бесконечно… Никитский не помнил, сколько он стоял и смотрел в них, но в какой-то миг он подумал, что продал бы и душу дьяволу, лишь бы эта девушка стала его, хотя бы на одну ночь!

Не успел он об этом подумать, как вдруг отчетливо ощутил пряный аромат лесных цветов вокруг себя, дыхание свежего летнего ветерка, кряканье уток, шелест листвы…

Глаза у Никитского буквально полезли на лоб – КАРТИНА ОЖИЛА! Как в кино, когда кусок белого полотна в зале вдруг оживает при выключенном свете и показывает нам движущиеся фигурки, лица, пейзажи, так и здесь – картина наполнилась жизнью. Утки в нарисованном пруду плавали и крякали, ветер развевал алые атласные ленточки на соломенной шляпке и шевелил складки белоснежной кружевной юбки-купола, а также флажки с таинственными знаками на полотнищах, что реяли на башнях розового замка. Разница состояла лишь в том, что в кино мы видим только изображения, а здесь чувствовался и запах, и ощущения, в кино мы не можем вступить в общение с персонажами, изменить линию их поведения, а здесь…

– …Ты хотел обладать мною, князь среди смертных? – раздался необыкновенно мягкий, мелодичный голос по ту сторону рамы, и девушка соблазнительно улыбнулась. Никитский уже физически не мог отвести взгляда от ее фиалковых глаз, они буравили его, не отпускали, они видели его насквозь и знали о нем все, даже то, чего, казалось, не знал и он сам… – Это возможно… Как там говорил один выскочка из Назарета? «Все возможно верующему», а-ха-ха-ха-ха! – мелодичные колокольчики зазвенели в ушах Никитского и от их сладостной музыки пламень вожделения стал совершенно непреодолим. Он инстинктивно чувствовал, что уже перешел грань между жизнью и смертью одной ногой, но также он понимал, что переступит через нее и второй ногой с такой же неизбежностью, как кролик попадет в пасть загипнотизировавшей его змеи или муха, угодившая в сеть, на обед к пауку. Никитский смутно помнил, что «Назарет» – это что-то очень и очень важное, что стоит только вспомнить, что же точно означает это слово, может, он и получит шанс на спасение, но… Вспоминать не хотелось! «Да!» – говорило его сердце, «да!» – вторила ему плоть. «Пусть будет смерть, пусть будет все что угодно, только бы получить Ее, только бы получить!» – и отравленный страстью мозг с неизбежностью тоже сказал свое вялое «да»…

И как только это произошло, девушка вдруг размахнулась и бросила прямо в него свои цветы из лукошка, громко прокричав какие-то слова на незнакомом языке – гортанном, в котором почти каждое второе слово состояло из шипящих звуков. Что-то щелкнуло и солнечный свет из картины теперь уже бил в спальню Никитского, как если бы тот стоял напротив раскрытого на улицу окна.