Страница 12 из 71
– Хотите, я Вам пару банок с собой дам? – вдруг наивно воскликнул Ганин и как-то по-детски широко улыбнулся. – У меня еще есть!
– Я их у тебя куплю – по тысяче за штуку! – и Никитский засмеялся громким и неприятным металлическим смехом.
Отсмеявшись, Никитский, наконец, отодвинул пустую чашку и уже серьезно сказал:
– Так вот, Ганин, зачем я к тебе приехал… Выставка завтра будет открыта в 12 часов. Открывать будет губернатор – я его сам об этом попросил – в Центральном Музее, на улице Верещагина, 15, в главном выставочном зале. Тебе надо быть пораньше – смотри не опоздай! У тебя есть смокинг?
Ганин спрятал глаза и покраснел.
– Я так и знал. Я тебе привез три комплекта, посмотри. Если бы сам приехал, мои девочки тебя бы одели как следует! Кстати, лучше я за тобой своего шофера пришлю, а то проспишь еще. Да… Там будет куча репортеров, будут задавать вопросы – про меня, Ганин, ни-ни! Ты со мной «познакомишься» прям там, на выставке. Все будет проходить под знаком федеральной программы по развитию культуры, искусства, ну и всякой такой хрени, не важно… Мне светиться там пока нельзя. Но когда пойдет ажиотаж и все такое – я – твой агент, все покупки – только через меня и мое агентство, понял? Я сам диктую цены, беру комиссионные… Да ты не бойся! – тут он хлопнул здоровенной волосатой ручищей по плечу Ганина и ухмыльнулся, хищно свернув золотой коронкой. – Комиссионные пойдут на благотворительный фонд – вот его мы с тобой и попиарим по полной. Скоро будут выборы губернатора, у меня есть кое-какие планы… Ты меня понял?
Ганин быстро кивнул – у него кругом шла голова: будет выставка, будут продажи, а это – самое главное, все остальное ничуть не оставалось ни в его памяти, ни в его сердце.
– Ну, вот и договорились! – удовлетворенно облокачиваясь на спинку стула, сказал Никитский. – Я к тебе приставлю одного человека, он будет с тобой работать во всем, что касается продвижения, продаж и всего прочего. Познакомишься прям на выставке… Ну а теперь, пойдем, покажи мне свои старые работы. Куплю у тебя что-нибудь на первый раз, а то не могу смотреть на эту конуру и на этот бомжовский прикид у тебя… – Никитский резко встал со стула.
– Придется лезть на чердак… – виновато разводя руками, сказал Ганин.
– Ничего другого я здесь и не ожидал, – хмыкнул Никитский и полез по скрипучей лестнице на чердак.
– …Опа-а-а-а! Вот это новость!!! – удивленно и радостно воскликнул Никитский, только что забравшийся на самый верх.
– Что? Что там, Валерий Николаевич? – Ганин запыхался, карабкаясь по крутой лестнице, а поднявшись, некоторое время не мог отдышаться, а когда, наконец, отдышался, то увидел, как Никитский с нескрываемым восхищением смотрит на портрет «мечты поэта».
– Фантастика, просто фантастика… – как-то сладострастно причмокнул губами Никитский. – И где ты такую кралю откопал, Ганин? Просто конфетка…
Ганину стало как-то не по себе – эти сладострастные взгляды, эти причмокивания… Ему показалось, что, наверное, то же самое должен чувствовать отец, когда случайно застает свою взрослую дочь в объятиях какого-то незнакомца. Ганин робко взглянул на портрет и… ему на мгновение показалось, что он разделяет его чувства: в фиалковых глазах девушки куда-то запропастились веселые искорки, зрачки словно сузились, как иголочки, появился какой-то презрительный прищур, уголки губ вроде как стянулись в гримасе отвращения.
– Сколько ты запросишь за этот портрет? Лям, два, три? – с каким-то возбужденным придыханием спросил Ганина Никитский, не отрывая взгляда от девушки, буквально пожирая и раздевая ее глазами.
– Я… я… я… вообще-то я не рассчитывал ее продавать, да и выставлять тоже… Это моя фантазия, моя мечта…
– …Твоя фантазия теперь тебе принесет нормальные деньги! Давай, плачу пять – и мы в расчете! Тебе этого хватит, чтобы съехать из этой берлоги.
Ганин только разевал рот, как рыба, выброшенная на берег, и ничего возразить не мог.
– Ну, пока все, мне пора! Остальное посмотрю в следующий раз. Думаю, если выставка пройдет успешно, все твои картины будут раскупаться на «ура» и твой чердак опустеет. – Никитский решительно схватился за раму и…
Но портрет поднять не смог! Хотя картина была довольно большая, в натуральную величину, но Никитский был мужчиной атлетического телосложения – его кулаки были чуть ли не с половину головы Ганина! – раньше он, насколько помнил Ганин, профессионально занимался боксом, а в молодости воевал в Афганистане. – Что за черт, Ганин!? Он что у тебя – приклеенный?! – сконфузился Никитский и в его обычно холодных, бесстрастных, «волчьих» глазах появилось – уже во второй раз! – хоть какое-то чувство – чувство недоумения и гнева. Никитский был не из тех, кому кто-то или что-то отказывает!
– Сейчас, сейчас, – затараторил Ганин, – сейчас, Валерий Николаевич! Позвольте мне, я попробую! Может, Вы не так взяли его…
Ганин подошел к портрету, быстрым движением вытер слезу со щеки и также быстро поцеловал дешевенькую деревянную раму, послав мысленный сигнал: «Прости, так надо!», а потом взял картину и… легко поднял ее!
– Фантастика… – прошептал Никитский, пропуская Ганина с картиной вперед.
Уже в комнате Никитский, не откладывая дела в долгий ящик, выписал Ганину чек на пять миллионов рублей, а Ганин, тем временем, чуть не плача – во всяком случае, глаза у него были мокрые от слез – упаковывал картину в бумагу, которая у него хранилась в шкафу как раз для таких случаев, а ему при этом казалось, что он кладет в гроб горячо любимого человека.
«Не плачь!» – вдруг вспыхнула в его сознании, словно молния на темном предгрозовом небосводе, чья-то чужая мысль. И не успел Ганин удивиться, как еще одной молнией полыхнула вторая: «Мы снова будем вместе!»
– ...Ну что, Ганин, держи свой первый настоящий гонорар, – протянул Никитский Ганину чек и похлопал по плечу. – Давай, дотащи мне ее до машины.
Ганин выволок сверток на улицу. Солнце уже почти село. Остались светлыми только кроваво-красные облака на горизонте, а все остальное – и хищно раскинувшие ветви деревья, и крыши соседних домов, и телеграфные столбы – превратилось в абсолютно бесцветные, темные силуэты, особенно темные на фоне еще светлой полоски на линии горизонта. Ганин невольно залюбовался этим зрелищем, он обожал его и про себя называл «театр теней» – в эти предрассветные или предзакатные минуты весь мир словно превращался в черные тени, в декорации к какой-то мистической картине, и это возбуждало в Ганине его творческий инстинкт, мотивировало его к писать… В самом деле, что может быть более притягательным для Художника – в самом широком смысле слова – чем запечатлеть через свое творчество эту красоту навечно, на холсте, на бумаге, в музыке… – открыть окно в неведомый мир и, окунувшись в этот мир самому, приобщить к нему других, а, может быть, и впустить этот мир – в наш…
– Ну что ты там ворон считаешь, Ганин! – недовольно прикрикнул Никитский, уже сидя за рулем. – Давай, клади картину на заднее сиденье, мне уже пора! Ехать еще минут сорок – не меньше…
Голос Никитского вывел Ганина из эстетического ступора и он сделал, не без сожаления, то, что ему говорили.
– Счастливой дороги, Валерий Николаевич! Увидимся, ой, познакомимся на выставке! – грустно улыбнулся Ганин и помахал ему, как-то по-детски смешно, своей бледной тонкой рукой.
– Давай, Ганин, до завтра! – ответил Никитский, бросая окурок сигары в лужу и не без труда выруливая из непроходимой грязи. – Кстати, Ганин, ВСПОМНИЛ! Твоя девочка с портрета мне очень и очень кого-то напоминает, но кого – хоть убей не помню!