Страница 11 из 71
ТРИ
Как только за следователем Перепелицей закрылась дверь, Ганин без сил рухнул на скрипучую двуспальную кровать и некоторое время лежал неподвижно. Множество мыслей, словно рой потревоженных пчел, кружилось в его голове: Наташенька, Клава, Пашка, Лариса… Смерть самых близких к нему людей – в это просто невозможно было поверить!
«Боже мой, ну как, ну как же… Ну говорил же я ему, останься! Эх, надо было лично посадить его в электричку! А Лара, Наташенька, Клава… Я ведь даже не попытался их найти! Думал, навязываться… зачем?» – Ганин с досадой скрипнул зубами и закрыл глаза. На темном фоне роились цветные пятна, которые обычно бывают перед глазами, когда их закрываешь при свете дня. Ганин любил смотреть на эти пятна, на их причудливые переливы, изменения форм, иногда он даже воображал себе какие-нибудь фигуры – это его успокаивало.
Но вдруг несколько светлых пятен, медленно изменяя свои формы, стали неожиданно соединяться в одно целое. И вот уже перед взором Ганина снова, как всегда улыбающееся, даже смеющееся лицо солнцелицей принцессы: та же соломенная шляпка с алыми лентами, сдвинутая кокетливо на затылочек, те же белоснежные зубки, остренько выглядывающие из-под пухлых чувственных алых губ, фиалковые глазки, необыкновенно яркие, прозрачные, как мелководье тропического моря, с веселыми искорками, золотистые волны вьющихся на кончиках волос…
От приятного видения открывать глаза не хотелось. Ганин приветливо улыбнулся, а девушка из портрета уже протянула к нему свои длинные тонкие бело-розовые ручки с аккуратными ногтями, не испорченными лаком, и что-то ему заговорила. Что – слышно, естественно, не было, но что-то нежное, приятное… Ганин замотал головой и мысленно сказал, что он ничего не слышит и ничего не понимает, но девушка продолжала говорить и говорить, а потом – смеяться. И Ганин, волей-неволей, засмеялся ей в ответ…
Из этого приятного состояния его вывел резкий звук – кто-то несколько раз со всей силы ударил по клаксону автомобиля. Ганин быстро вскочил с кровати, удары из коротких стали долгими, протяжными.
– Эй, Ганин, ты что – помер там что ли? – раздался смутно знакомый, громкий, почти громоподобный бас.
– Ой, Валерий Николаевич! – всплеснул руками Ганин и быстро выбежал на улицу. Там, у самой калитки, застряв передними колесами в яме, наполненной грязной дождевой водой, стоял здоровенный черный мерседес с зеркальными тонированными стеклами, одно из которых было опущено. Внутри автомобиля сидел человек в дорогом костюме и нетерпеливо бил по клаксону. – Валерий Николаевич, да что ж Вы это… в такую конуру-то… я бы сам… я…
– Ганин! Черт тебя дери! Весь день звоню тебе на трубу, недоступен да недоступен! Ты что в сортире утопил ее, что ли? Хорошо, адрес твой был у меня записан…
Ганин виновато покраснел и быстро похлопал руками по всем своим карманам – и джинс, и рубашки.
– Да, Валерий Николаевич! Уронил где-то… Да Вы проходите ко мне, проходите, я Вам чаю налью, проходите! – опять закудахтал Ганин, чуть ли не прыгая вокруг черной машины.
Дверь черного мерседеса плавно открылась и прям к калитке из мягкого сиденья выполз довольно моложавый, атлетически сложенный высокий мужчина с сильными проседями в темно-русых, стриженных «боксом», волосах, дорогом шелковом светло-кофейного цвета костюме с белым галстуком, на котором красовалась золотая заколка с бриллиантом. Пальцы его были унизаны перстнями, в зубах блестело несколько золотых коронок. Он был гладко выбрит, а улыбка, казалось, никогда не сходила с его губ, которая, впрочем, резко контрастировала с холодным жестким взглядом стально-серых «волчьих» глаз, какие бывают почти у всех военных, прошедших через «горячие точки». Казалось, этот человек никогда, ни на минуту, не расслаблялся, даже когда шутил или смеялся, – его глаза всегда оставались серьезными и холодными, словно их хозяин всегда либо думал о деле, либо оценивал собеседника.
– Ну и конура у тебя, Ганин… – присвистнул вошедший, неприязненно оглядывая убогие апартаменты своего протеже. – Слушай, мне надо срочно что-то у тебя купить, чтоб завтра-послезавтра и духу твоего не было в этой развалюхе! Купишь себе нормальный коттедж в Сосновом Бору или в Излучье – там у меня есть компаньоны, которые недвижимостью торгуют. Лямов за 20-25 вполне можно что-то присмотреть…
Ганин чуть не выронил чайник, который он только что наполнил свежей водой.
– Да как же… как же… Валерий Николаевич… Да все мои картины столько не стоят! Я их продавал каждую по 20-25 тысяч максимум!
Валерий Николаевич Никитский – пожалуй, самая известная акула бизнеса в области, по слухам, близко связанный с криминальным миром, вальяжно развалившись на стуле, несколько свысока, оценивающе, осмотрел Ганина с ног до головы, слегка скривив губы.
– Запомни, Ганин, учись, пока я жив! Продать можно все и за что угодно: можно продать кучу дерьма за миллионы, а можно продать кучу золота за бесценок – все зависит от того, как и когда это подать. Я уже больше двадцати лет в бизнесе и видел, как ворованные бэушные иномарки впаривали за бешеные бабки, и видел, как стоящие машины отдавали за бесценок. Так что, Ганин… Будет у тебя имя – твои картины будут покупать не за миллионы деревянных, а за баксы, не будет – так и сдохнешь в этой конуре!
– Думаете… Завтрашняя выставка…
– Посмотрим. Всем своим я уже сказал, мои пиарщики уже поработали с прессой и телевидением. Будет освещение, будет ажиотаж… – Никитский достал из золотого портсигара длинную и толстую ароматно пахнущую гаванскую сигару, смачно откусил конец и выплюнул его прямо на пол, а потом закурил. – Ты где пропадал весь день, а? Ты ж должен был в обед ко мне подъехать! – наконец, перешел к делу Никитский.
Ганин уже успел разлить чай, поставить на стол варенье и сесть за стол.
– Простите, Бога ради, Валерий Николаевич! Тут на меня столько всего навалилось! Мой друг, Пашка Расторгуев – ну, я Вам про него рассказывал как-то, он тоже художник, мой однокашник, правда, он работал в дизайнерской фирме, картины редко писал… Так вот, Пашка, оказалось, вчера погиб и у меня совершенно все вылетело из головы, а тут и телефон куда-то потерялся, в общем…
– …В общем, разгильдяй ты, Ганин! – громко, но беззлобно подытожил Никитский с нескрываемым чувством собственного превосходства. – Если б не твои картины, не потащился бы я в такую запинду, это уж точно, понравились мне больно они… У меня когда двоих корешей замочили, я умудрился вместо похорон на день рождения к губернатору поехать, а ты… – Никитский махнул рукой с таким выражением – «мол, что с тебя взять» – и с удовольствием принялся за малиновое варенье с чаем.
– Это от бабушки еще осталось, – поспешил вставить Ганин и покраснел. – Никто такого ароматного варенья больше не делал. Да и в чай я ложу листья малины, с детства люблю… – Ганин тихо и мечтательно вздохнул, подперев щеку рукой, медленно постукивая ложкой в чашке ароматного чая.
– Да уж… – «волчий» взгляд Никитского совершенно неожиданно потеплел. – Я тоже с детства любил малиновое и у меня тоже была бабушка. А сейчас, Ганин, моя третья жена, как и две предыдущие, ни хрена готовить не умеют! Даже яичницу с помидорами ей не доверю, стерве… Только и может, что бабки с меня сосать да обращать их во всякую хрень, которой забиты уже все шкафы. Веришь, нет, Ганин, за всю жизнь – ни одной нормальной бабы у меня не было – всякая пена лезет! Эх… Первая еще хоть как-то пыталась, детей хоть рожала… А остальные… По целым дням то в солярии, то на фитнессе, то в бутиках, то… – Никитский с досады махнул рукой и, с удовольствием хлюпнув, отпил ароматного чая с малиновыми листьями и заел ложкой варенья. – Соскучился я по варенью, Ганин, а никто у меня его готовить не умеет…