Творец слез

Я уткнулась лбом Ригелю в грудь. И когда мир исчез вместе со мной, я произнесла слова, которые приберегла для нашего финала:

– Я люблю тебя, Ригель, – прошептала я с горечью. – Я люблю тебя, как любят свободу в темноте подвала. Как любят ласку после долгих лет побоев… Я люблю тебя, как любят небо, а его нельзя разлюбить. Я люблю тебя так сильно, как не любила ни один цвет в своей жизни. Я люблю тебя, как умею любить только тебя, одного тебя, кто приносит мне больше горя и радости, чем кто-либо другой на этом свете, люблю тебя, кто есть свет и тьма, Вселенная и звезды. Я люблю тебя так, как умею любить только тебя, моего Творца Слез…

Рыдая, я прильнула к невидимым страницам нашей истории каждой частичкой себя, каждой слезой и каждым вздохом, каждым пластырем и своей опустошенной душой.

И на мгновение… Клянусь, что я почувствовала, будто его сердце забилось быстрее. Я хотела обнять его и крепко прижать к себе. Но смогла только поднять глаза и посмотреть ему в лицо, как делала это каждый божий день. Мне оставалось лишь набраться смелости, чтобы посмотреть на него снова.

И на этот раз… на этот раз, когда мое сердце выскользнуло из груди и упало на пол, я за ним не наклонилась. Нет, я не шевельнулась, потому что мои зрачки… смотрели в другие зрачки. Мои глаза… смотрели в другие глаза, усталые, измученные, черные.

Я перестала дышать, настолько пугающе сильными показались охватившие меня чувства, вырвавшиеся из меня. Но я боялась поверить в новую иллюзию, поэтому через слезы оторопело смотрела на тонкие трещинки, прорезавшие его веки. Я сидела не шелохнувшись, чувствуя, что, если осмелюсь вдохнуть, этот миг разобьется вдребезги, как стекло.

– Ригель…

Сердце остановилось, а потом забилось вновь, потому что я все еще смотрела в его глаза: они не исчезли, как во сне, не испарились, как видение. Они смотрели на меня, хрупкие и настоящие, отражавшие меня усталые волчьи глаза.

– Ригель…

Я задрожала, слишком потрясенная, чтобы поверить в происходящее. Но это не галлюцинация – Ригель действительно смотрел на меня, не во сне, а наяву.

Ригель открыл глаза.

Его имя сорвалось с моих губ, и, как только оно прозвучало в тишине больничной палаты, пожирающие меня пустота, тоска и боль рассеялись, и на их место пришла такая сильная радость, что у меня перехватило дыхание. Обессиленная, я припала к его груди.

Открытые глаза Ригеля были для меня сейчас самым прекрасным чудом на свете, желаннее любой сказки. Я любила их больше неба.

Для каждого из нас есть своя сказка, это правда, но в моей не было королевств и сверкающих золотых дворцов, нет… В моей сказке росли колючие ежевичные заросли и глаза устремлялись к звездным галактикам. И мне так дороги пульсирующие созвездия и шипы сожаления.

Всхлипывая, я погладила Ригеля по щеке, а он продолжал смотреть на меня так, как будто даже в состоянии рассеянного сознания понимал, что перед ним лицо, которое вновь пробуждает в нем глубокое безграничное чувство.

А я… я не сводила с него глаз ни на мгновение, даже когда потянулась в сторону и нажала кнопку вызова медсестры, даже когда она прибежала, а потом вокруг нас зазвучали недоверчивые голоса. Даже когда в палату набились все, кто дежурил в тот вечер, и вокруг нас началась суматоха. Я оставалась с ним все время, прикованная к его взгляду душой и телом. Я была рядом с ним, как и каждую ночь во сне, и каждый день каждой недели.

Я была, есть и буду рядом с ним… до конца.

Прошло время, прежде чем Ригель начал разговаривать.

Я наивно думала, что люди, которые вышли из комы, сразу становятся восприимчивыми к окружающему миру или, по крайней мере, хозяевами своего тела, но это было не так.

Доктор объяснил мне, что пройдет несколько часов, прежде чем Ригель сможет полностью контролировать свои движения. Еще он сказал, что Ригелю повезло, так как многие пациенты впадают в вегетативное состояние в течение двух первых недель комы, но нашего пациента эта беда, по счастью, миновала, чему доктор Робертсон очень рад. Он также предупредил, что после пробуждения некоторые пациенты могут проявлять повышенную тревожность или вести себя агрессивно, так как до конца еще не понимают, где находятся. Он рекомендовал мне разговаривать с Ригелем очень спокойно, особенно на первых порах.

Прежде чем оставить нас наедине, доктор Робертсон похлопал меня по плечу и улыбнулся с такой добротой, что я готова была его расцеловать в благодарность за все, что он сказал и сделал.

Когда он вышел из палаты, я заправила волосы за уши и повернулась к нашему пациенту, лежавшему на кровати. Увидев его спокойное лицо, я приказала своему дерганому сердцу тоже наконец успокоиться.

Я провела кончиками пальцев по лицу Ригеля, и он открыл глаза. Медленно моргнул, все еще слишком слабый, чтобы пошевелиться, и остановил затуманенный взгляд на моем лице.

– Привет, – прошептала я ласково.

На пульсирующей линии его сердцебиения отобразились два близких удара. К горлу подступили слезы радости, когда я уловила узнавание в его глазах. Встретившись, наши глаза как будто превратились в двойную звезду.

Я осторожно поправила ему волосы, все еще убеждая себя, что не сплю.

– Наконец-то ты вернулся, – выдохнула я, – ты вернулся ко мне.

Ригель выглядел истощенным и слабым, но мне он казался еще прекраснее, чем всегда.

– Прям как Одиссей, – хрипло произнес он, и я затрепетала от жгучей любви, снова услышав его голос. Слезы навернулись на глаза, и я не стала их сдерживать, слишком потрясенная, чтобы сопротивляться.

– Ты меня слышал?

– А как же…

Я засмеялась сквозь слезы. Значит, он слышал все, что я ему говорила, рассказывала, читала, нашептывала и в чем признавалась. Все!

Он знал, что я никогда его не отпущу. Ни за что на свете.

– Я так долго тебя ждала, – выдохнула я, когда наши пальцы переплелись.

Мы держались за руки, как волк и маленькая девочка, и в этих соединенных ладонях я нашла свет, который никогда не переставала искать.

– Я тоже.