Творец слез

– Ты хотел уйти, ничего мне не сказав, потому что знал, что я попытаюсь тебя остановить. Знал, что я тебя ни за что не отпущу.

Повернув голову на подушке, я посмотрела в темноту, где был Ригель, и увидела его ясно, как днем.

– Мы с тобой должны быть вместе, хотя, возможно, ты так не думал. В этом-то и разница между нами: я всегда любила помечтать и слишком часто себя обманывала. А ты… никогда.

К горлу подкатил комок, но я не сводила с Ригеля глаз. Я чувствовала, как теснятся во мне и просятся наружу слова, движимые неведомой силой.

– Помнишь свою розу? Ты растерзал ее на части, чтобы я не поняла, что она от тебя. Ты всегда боялся, что я увижу тебя таким, какой ты есть, и зря, – прошептала я срывающимся голосом, – потому что я вижу тебя, Ригель. И единственное, о чем я жалею, что не разглядела тебя раньше.

Как я ни сдерживала слезы, они снова обожгли глаза.

– Я хотела, чтобы ты позволил мне тебя понять, но ты всегда меня отталкивал. Я думала, ты боишься довериться мне, поэтому не подпускаешь к себе, не даешь мне ни единого шанса… Но, Ригель, ты лишал этого шанса себя, а не меня.

Я сморгнула слезу.

– Ты ко мне несправедлив, Ригель.

Я задрожала, как будто внутри меня случилось землетрясение и воздух в палате вдруг стал едким и горячим.

– Ты ко мне несправедлив, – опять упрекнула я сквозь слезы. – У тебя никогда не было права решать за меня… и держать меня на расстоянии вытянутой руки. А теперь ты снова собираешься меня бросить… Но я тебе этого не позволю, – настаивала я. – Слышишь? Не позволю!

Я сдернула одеяло и в отчаянии потянулась к его неподвижному телу, которое было где-то рядом и одновременно слишком далеко от меня. Я села на кровати, свесила ноги, ступни коснулись прохладного пола. Затекшая лодыжка заныла, и пришлось опереться на матрас, чтобы встать, но ноги подкосились, и я рухнула на пол. Предплечье пронзила резкая боль, ребра, казалось, вонзились в плоть. Я закусила губу и тихо заныла. Что бы подумала медсестра, если бы сейчас меня увидела?.. Жалкое зрелище.

Еще какое-то время полежав на полу, я все-таки нашла в себе силы доползти до его кровати. Я нащупала руку Ригеля и потянула ее к себе. Сжала его ладонь и вспомнила, как много раз он сжимал мою, в темноте подвала, когда мы были детьми.

– Не оставляй меня, – умоляла я, стоя на коленях и плача, – только не сейчас, пожалуйста. Не уходи туда, куда я не смогу добраться. Позволь мне быть рядом с тобой. Давай останемся вместе, потому что мир, в котором нет тебя, для меня невыносим. Я верю, Ригель… я хочу верить, что все-таки существует такая сказка, где волк берет девочку за руку. Останься со мной, и давай напишем нашу сказку вместе! Пожалуйста!

Я прижалась лбом к его руке.

– Прошу тебя, прошу, прошу… – повторяла я, всхлипывая.

Не знаю, сколько я просидела у его кровати, желая слиться с его душой. Но в ту ночь что-то изменилось. Если он и правда меня слышал, тогда я отдам ему все, что у меня есть.

На следующий день я попросила медсестру больше не задергивать занавеску, отделяющую меня от Ригеля, ни утром, ни вечером, чтобы мне было не так тоскливо лежать в этой палате. Мол, посмотрю на парня на соседней койке, и сразу становится как-то веселее.

Приехала Анна и, казалось, меня не узнала. Я сама не знала, куда девались потухший взгляд и равнодушное выражение лица? Она вошла в палату, когда я уже проснулась и полусидела с сосредоточенным видом.

– Доброе утро! – первая бодро поздоровалась я.

От удивления Анна часто заморгала. За ее спиной появилась Аделина.

– Привет, – мягко поприветствовала я подругу.

Аделина недоуменно переглянулась с Анной, а потом снова посмотрела на меня, уже не таким тревожным взглядом, как минуту назад.

– Привет, дорогая!

Вскоре она уже заплетала мне волосы, пока я ела яблочное пюре из баночки.

Друг за другом тянулись монотонные дни.

Мое состояние постепенно улучшалось. Каждую свободную минуту я разговаривала с Ригелем, чтобы он слышал мой голос. Читала ему рассказы о море, рассказывала новости, которые узнавала от Анны.

В палату регулярно заглядывал доктор Робертсон и проводил осмотр. Поговорив со мной, он всегда подходил к Ригелю, и в этот момент время как будто останавливалось, я чувствовала, как от удушающей надежды у меня перехватывает дыхание. Я следила за выражением лица доктора, ожидая, что он, например, вскинет бровь или слабо улыбнется, углядев в неподвижном теле Ригеля какие-то изменения, которые другим врачам были не видны: едва заметное движение, реакцию – все, что не могло ускользнуть от его профессионального взгляда.

Каждый раз, когда доктор Робертсон уходил, мое сердце сжималось так сильно, что мне приходилось закусывать губу, чтобы громко не застонать.

В нашей палате стало чуть-чуть повеселее. Я попросила не опускать жалюзи на окнах, чтобы Ригель мог видеть небо. Или, точнее, чтобы мог его видеть моими глазами.

– Сегодня идет дождь, – сказала я ему однажды утром, выглянув наружу. – Небо переливчатое… Похоже на металлическую пластину. – Потом я кое-что вспомнила и тихо добавила: – Похожее небо мы часто видели, когда жили в Склепе, помнишь? Дети говорили, что мои глаза такого же цвета…

Мои слова, как всегда, остались без ответа. Порой мне так хотелось услышать его голос, что я воображала, будто слышу, как Ригель мне отвечает. А бывало, на меня наваливалась такая безысходность, что, казалось, я не смогу выиграть эту битву за жизнь Ригеля. Чем больше проходило времени, тем слабее становилась надежда на то, что он очнется, тем сильнее было разочарование, которое лишало меня аппетита и истончало мои запястья.

Билли с Мики всячески старались меня подбодрить, а Анна всегда находила слова, чтобы вселить в меня уверенность и спокойствие хотя бы на тот час, пока она была со мной. Она приносила ежевичное варенье, возила меня по больнице в кресле-каталке.

Однажды Анну позвала медсестра, и она ненадолго оставила меня у кофейного автомата в коридоре, заверив, что скоро вернется. Наверное, она испугалась, когда, вернувшись, не нашла меня там, где оставила. Встревоженная, она искала меня по всему этажу, а обнаружила в нашей палате, рядом с кроватью Ригеля: моя рука лежала на его руке.

– Ника, ты сильно похудела. Тебе надо больше есть, – прошептала Анна позже, выбрасывая тосты с вареньем, к которым я так и не притронулась.

Заложница непроницаемого мира, я не ответила, и Анна смиренно опустила голову, подавленная этим молчанием.

Потом она помогла мне принять душ, и, увидев себя без одежды в зеркале ванной, я как будто увидела саму жизнь, которую отдавала Ригелю всю без остатка. Если помимо души у меня и было что отдать Ригелю, то это кожа да кости, да еще темные круги под глазами и выпирающие скулы на худом лице.

По ночам я почти не спала. Замерев под одеялом, я слушала тихое пиканье аппарата, фиксирующего работу сердца Ригеля, и считала удары, молясь, чтобы они не прекратились. Ужас от того, что я усну, а проснувшись, не услышу этот звук, был таким безысходным, что я задыхалась.

Заметив во мне признаки крайнего нервного напряжения, медсестры давали мне снотворное, но я сопротивлялась успокоительным с таким неистовством, что довела свой организм до истощения.

– Так больше не может продолжаться, – сказал доктор Робертсон однажды вечером.

Похоже, я и правда довела себя до полного изнеможения, поэтому и процесс выздоровления замедлился. Из-за слабости я едва могла пошевелиться.

– Ника, ты должна больше есть и отдыхать. Если не будешь хорошо спать по ночам, то пролежишь здесь еще очень долго. Ты этого хочешь?