Страница 65 из 67
— Да. — Он помолчал. — Но я подумал, что вы поняли — обратного пути нет! Волею обстоятельств вы доставили нам пароль от наших людей в том, остальном мире.
По этому паролю, с вашей легкой руки, Маркес, примерно треть человечества будет сожжена. Да, сожжена!
Так захотите ли вы, думал я, вернуться в мир, который вы вольно или невольно, но предали? Что вам делать там, где за вами непрестанно следят? А ведь ваш мир таков! И ваши поступки в нем давно потеряли естественность. Вы не тот, каким вас создавала природа… Давно не тот… И ваш мир, Маркес, обречен. Это значит, что треть человечества подвергнется облучению, будет сожжена. Но не так, как это, например, делалось в третьем рейхе, — он торжествующе улыбнулся, — они ведь и проиграли потому, что уничтожали вручную и непосредственно. Ничто так не отталкивает людей, как ручные методы. У нас, Маркес, люди будут умирать легко.
Они будут покрываться золотистым загаром. Но будут умирать! Потому что только так можно остановить человечество, принявшее технический прогресс за благо и разбазарившее свою планету! Зачем, Маркес, — вкрадчиво спросил он, — поощрять развитие науки, если она и так проникла во все области жизни? Человечеству следует отдохнуть! Оно должно развиваться медленно и естественно, не обгоняя себя. Вы же знаете, Маркес, что жить в вашем мире трудней день ото дня. Даже пища ваша становится неприемлемой. Вы так заразили землю, воду и воздух, что глотаете с белым хлебом перекись бензола, с маслом — пестициды, с яйцами — ртуть и линдан, с джемом — бензойную кислоту и пербораты. Я уж не говорю о маргарине с его антиоксидантами, о беконе с полифосфатом и маринадах с гексаметилентрамином…
Вот он, ваш мир! И согласитесь, Маркес, что, если мы не желаем увидеть внуков параноиками, истощенными идиотами, всем нам следует как можно эффективнее включаться в борьбу за природу, за естественное и неуклонное развитие! То есть быть вместе! — он улыбнулся. — С нами, конечно… Ибо мы начинаем чистку. Простите меня за избитый термин, но это действительно будет чистка.
Довольный произведенным эффектом, Бестлер продолжил: — Я нашел вам место, Маркес, ибо у нас может найти место любой действительно талантливый и решительный человек. Как вы знаете, люди никогда не слушаются первого приказа. Их нужно ошеломить, чтобы они осознали серьезность приказывающего. Но нам не нужны бессмысленные и лишние жертвы, вот почему, Маркес, вы должны будете вернуться в остальной мир. Мы уберем кое-какие правительства, конечно, лишь самые ортодоксальные, а чтобы население этих стран знало, что оно не брошено на произвол судьбы и находится под нашим постоянным контролем, мы дадим вам все средства информации. Мы должны быстро и убедительно доказать естественность и необходимость принятых нами мер. Вы станете нашим рупором, Маркес. Разве не символично и разве не является искуплением для вас то, что, привезя нам пароль, обрекающий на гибель миллионы, вы вернетесь в остальной мир спасти всех достойных?.. Мы купим вам газеты, у вас будут люди. Вы будете писать, убеждать, доказывать. Вы будете пастырем, обсерватория «Сумерки» — вашим бичом! Мы должны, Маркес, во имя будущего вернуть человека к природе, создать общество, не оторванное от травы, птиц, озер, рек, деревьев. Не создать вторую природу, а вернуть первую, которая нас породила. Разве история не показала, как обманчива неуязвимость технократических цивилизаций? Стоило любой из них подняться до определенного предела, как эгоизм и неразумность разрушали ее. Мы должны быть с природой, иначе она вышвырнет нас в мусорную корзину!
— И вы можете принять такое решение самостоятельно? спросил я.
— Не будьте наивным, Маркес! Один из парадоксов нашего времени в том и заключается, что самые ответственные решения всегда принимаются горсткой людей. И тайно! Вам нужны примеры? А решение форсировать создание атомной бомбы, принятое Англией и Америкой в 1940 году?.. А решение использовать созданную бомбу в 1945 году?.. А решение, касающееся межконтинентальных ракет, поставившее мир в исключительное положение?.. Эти примеры можно умножать, Маркес!
Я уже не слушал его. Передо мной будто раскрылась географическая карта. Не карта — глобус. Не глобус — земной шар! И он показался мне бедным загнанным животным, защищенным лишь тонким плащом атмосферы. И я видел дыры в этом плаще. И жестокое излучение. И мертвые города, И общество, разделенное на элиту и муравьев — "естественное развитие" Бестлера…
Но что-то меня еще мучило. Что-то, не связанное прямо с Бестлером… Я копался в себе, искал… И когда нашел, мне стало не по себе, ибо, несмотря на страх и подавленность, я был польщен предложением Бестлера!
— Вы устали, — вдруг сказал он.
Я кивнул. Мне трудно было ответить хотя бы одним словом.
— Отдохните, — мягко и спокойно сказал он. — Вас проводят в музей, но помните — вы свободны, вы среди свободных людей. И пусть это поможет вам в выборе!
Я лежал, и в мозгу моем рисовались вереницы звездных миров.
Они пульсировали как живые, извергая энергию бесконечно огромную, и звездный ветер мчался к Земле, к ее тонкой, к ее ненадежной атмосфере, под которой Бестлер и Борман ожидали своего часа, чтобы проткнуть ее, разорвать на части… Да, им не нужны были табун, сарин, соман, монурон, инкапаситанты, вызывающие кашель, ожоги, слезотечение, паралич, сумасшествие, мигрень, судороги… Люди в их мире должны умирать красиво… Я представил себя рядом с Бестлером, и мне вдруг страшно стало от того, что он почему-то выделил меня из многих.
Ковентризованный, всплыло в памяти… Ковентризованный город… Этот термин нацисты ввели после того, как в 1941 году их бомбардировщики стерли с лица земли английский город Ковентри…
Ковентризованная планета… Это и есть естественное развитие?
Я вспомнил лицо отца, каким оно было, когда арендатор из немецких латифундистов в Бразилии отнял у него землю. Земля у отца не была особенно хорошей, но в теплом и влажном климате производство сахарного тростника себя вполне окупило. По крайней мере, я не помнил, чтобы мое детство было отравлено недоеданием, что было обычным для многих соседствующих с нами семей. В памяти моей сохранилось время уборки тростника, когда плантация становилась коричневой от голых мужских и женских спин. И еще я помнил арбы, запряженные волами, и вьючных мулов, на которых сахарный тростник везли к заводам. Отец выращивал сразу несколько сортов тростника — креольский, кайенский и яванский, и мне не раз приходилось с ним ездить к заводчикам, поставившим свои производства почти на берегу океана. Дальний берег бухты щетинился белыми пиками гор. Это зрелище всегда пробуждало в отце странные чувства. Где-то там, говорил он, прячется город, построенный белыми людьми еще до того, как португальцы и испанцы пришли на континент… Отец слышал от индейцев и бродяг, время от времени появлявшихся из лесов, самые странные истории о городе, затерянном в сельве. Чтобы добраться до его каменных построек, надо было лишь пройти заболоченный лес, перевалить горы, сложенные дымчатым кварцем, и преодолеть несколько порожистых рек, над которыми постоянно висят шлейфы радуг и водяной пыли…
— Вот там, — говорил отец, — за этими реками и прячется таинственный город. Он мертв, в нем никого нет. Над ним никогда не поднимаются дымки. Тропа приводит заплутавшегося человека прямо к трем аркам, сложенным из исполинских глыб, покрытых непонятными иероглифами. Из европейцев там мог побывать лишь некий Раппо. Он увидел широкие улицы города, усеянные обломками.
Побывал в пустых, облепленных растениями-паразитами домах, постоял под портиками, суживающимися кверху, но широкими внизу.
Многоголосое эхо отдавалось от стен и сводчатых потолков, помет летучих мышей толстым ковром устилал полы помещений.
Город выглядел настолько древним, что трудно в нем было надеяться на какие-то находки, — все, что могло истлеть, давно истлело.
И все же Раппо не ушел с пустыми руками. Он перерисовал в блокнот резьбу, украшавшую поверхность многих порталов, перерисовал резные изображения юношей с безбородыми лицами, голыми торсами, с лентами через плечо и со щитами в руках. На головах этих юношей было нечто вроде лавровых венков, похожих на те, что изображались на древнегреческих статуях. Но самое интересное Раппо открыл на центральной площади, где возвышалась огромная колонна из черного камня, а на ней отлично сохранившаяся фигура человека.