Птичка в клетке

Для себя нолдо решил что ответ был ясен, и продолжения прошлого быть уже не могло: умаиа не только отказал выполнить условия, но и прибег к угрозе и каре. Однако сейчас Саурон ушел, а рядом оставался этот Эвэг. И Кирион…

— Он прав, я много слабее тебя, — заговорил до сих пор молчавший тинда. — Но ты, ты сильный! Не соглашайся больше ни на что ради меня.

— Ты вовсе не…

— Я говорю так не потому, что обижен; я знаю, что ты не думаешь обо мне так, как Гортхаур, просто тебе тяжело было видеть, что я едва держусь… — Кирион опустил голову, горько сжал губы. — Но если ты будешь соглашаться ради меня, от тебя будут требовать, чтобы ты принял от врагов больше, чтобы принял то, что в другой ситуации бы отверг. Как и сейчас он требует то одно, то другое; а потом все равно объявит тебя обманщиком, как и сейчас объявил. Не соглашайся больше, даже если я потом не выдержу и буду тебя просить, помни, что я хочу другого, а прошу… просто потому что слаб…

Эвег не вмешивался и, давя ухмылку, слушал, как один наивный глупец уговаривает другого не принимать ничего хорошего от Темных. Ох, слышали бы сейчас этих самозабвенных и напыщенных гордецов их родичи-рабы в Ангамандо, где лишний раз кнутом не получить уже за счастье.

А Ларкатал тем временем отвечал товарищу:

— Ты не слаб, Кирион, иначе не мог бы сказать таких слов. В одном Саурон, — нолдо вновь открыто назвал умаиа этим именем, — прав: важнее всего дух. А я добавлю, что еще важен выбор. Тогда, на стене, ты не сдался; быть может, хотел, но все же преодолел себя. — Ларкатал сжал руку товарища и зажмурился… Он знал, что теперь Саурон заставит заплатить за этот отказ и Кириона, и других, но Ларкатал не мог не отказать, особенно теперь, после всех своих слов (нет, нолдо не считал это гордыней). Затем Ларкатал, открыл глаза, выпрямился и обратился к самому целителю, говоря твердо и ясно: — Запомни мои слова и передай их своему господину, ибо с ним я больше говорить не стану: «Что я не обманщик, ты знаешь сам. При первой встрече ты проверял меня, а теперь я проверил тебя. Ответь ты «да», я остался бы рядом свободно, приложил бы усилия, чтобы помочь тебе выйти к Свету, и ушел бы от тебя нескоро. Но ты хочешь Света только для себя лично, и отдавать тебе Свет своей фэа так же немыслимо, как самому отдать Древа Унголиант, чтобы она их пожрала. Впредь я отказываюсь от бесед с тобой и от самих гостей». Передай это своему господину. Что до твоего лечения, теперь мое согласие было бы и не вполне честным, я принял бы подарок, связанный с «гостями», отвергая их на словах. Да и сам Саурон может передумать лечить меня, когда услышит мой ответ.

Эвэг, слушал послание, склонив голову набок, и когда эльф закончил, заговорил сам:

— Ты уверен, что больше не станешь говорить с Повелителем? Я бы не зарекался на твоем месте. — Темные очень часто, почти всегда, видели как свежие пленники швырялись гордыми словами и обещаниями только для того, чтобы, познав почем фунт лиха, сразу же их нарушить. — И не хочешь ли ты сам сохранить свой Свет лишь для себя? — Эвег однажды встречал того, кого считал Светлым: тот эльф щедро отдавал Свет направо и налево, не иссякая. — Я слышал, что Свет, которого так не хватает Повелителю, — тут Эвег откровенно усмехнулся: он не верил, что Маирон чего-то ищет, считая слова Волка очередной уловкой и его способом забавляться с нолдо, — что Свет всегда действенен, обращен к другим. Не знаю, так ли это. Валар сидели в Амане в лучах Света, а весь мир тонул во Мраке, но их зовут Светлыми… Не таков ли и ты? Ты не дашь свой Свет Повелителю потому, что он не достоин твоего Света, а мне казалось, что солнце равно должно светить всем, и достойным, и нет. Так что подумай еще раз, эльф. Я, ради Повелителя, буду добр к тебе: я не прикажу нанести Кириону те же раны, что у тебя, как распорядился Маирон, но я исцелю тебя.

Кто мог знать, что в действительности Эвег не наносил ран не ради Повелителя, а ради… того, кого не видел уже столетия. И про себя умаиа надеялся, что этот эльф задумается над его словами. Если он и правда так Светел, как полагал Маирон.

Ларкатал, же, а вслед за ним и Кирион, все лучше понимали, что перед ними отнюдь не человек, который в чем-то может даже не подчиниться Саурону. И это понимание для эльфов было куда важнее, чем смысл слов, сказанных очередным умаиа.

— Ты говоришь не о том. Хочу, не хочу, считаю достойным, не считаю… Это просто немыслимо. Невозможно, — ответил Ларкатал. — И если бы я согласился теперь, после того, что осознал, то утратил бы то, чего так жаждет Саурон. Но ты не поймешь этого, Темный. — Нолдо считал, что целитель не поймет его отнюдь не по незнанию того, что такое Свет: аину не просто знал о Свете, он некогда жил в нем; но умаиа отрекся от него, и стал безумным. Потому объяснять что-либо ему или Саурону было бессмысленно.

***

Смысла притворяться человеком больше не было, и Эвег мысленно позвал орков. Те вошли почти мгновенно, ведь они были в коридоре, и одним из них был Больдог. Двое орков подошли к Кириону, двое к Ларкаталу.

— Сам ляжешь или помочь? — поинтересовался Эвег.

После угрозы применить силу Ларкатал тем более не хотел покоряться. Эльф долго сдерживал себя, беседуя с врагом, но теперь нолдо знал, что ни ему, ни его товарищам пощады не будет, а значит нечего бояться и можно сделать то, что и подобало воину: ударить.

Эвег молча кивнул оркам — те были готовы скрутить пленников. По два орка на эльфа оказалось маловато, но Больдог всегда был готов применить Волю. И Ларкатала, ударившего одного из парней головой о каменную стену, так, что тот затих, немедленно настигла такая боль, что эльф застыл в движении, беззвучно хватая ртом воздух, а затем скрючился на полу. Растянуть на кровати скованного болью проблемы не составило, и орки быстро привязывали нолдо за руки и за ноги к спинкам кровати.

С Кирионом, после короткой борьбы тоже справились, и вскоре тиндо лежал на второй кровати, на животе, с заломленными руками, стянутыми веревкой, в неудобной и болезненной позе. Видя безысходность и ужас их положения, глаза Кириона расширились, он попытался дернуться, но не смог. А нолдо, напротив, с удивлением осознал, что сейчас стал свободнее, чем был все это время. Теперь он был связан всего лишь веревками, а раньше был скован условиями и своим согласием; но теперь он мог сопротивляться так, как будет в его силах.

— Кто жил раньше в этой комнате, не знаешь? — усмехнулся Эвег, садясь рядом с Ларкаталом. — Уж не сын ли Артаресто с его наставником? Повелитель отвел тебе лучшие комнаты, а ты так неблагодарен.

Ларкатал не ответил, Кирион промолчал, а Эвегу слова пленников были и не нужны — и началось лечение. Эвег был почти бережным, не торопился и делал свою работу на славу. Это тело должно было быть готово к пыткам чем раньше, тем лучше.

Пока Эвег работал, он думал о словах нолдо:

— Я и правда не понимаю тебя, эльф, — неторопливо говорил целитель, временами, когда нужно было сосредоточиться, делая паузы. — С тобой обращались, как с принцем, все твои желания, даже невысказанные, учитывались. Я не помню, чтобы хоть одному пленнику досталось такое отношение. Ради тебя не трогали никого: ни Верных Финдарато, знающих все о Наркосторондо, ни Линаэвэн, что давно ведет переговоры со всеми соседями для Финдарато. Сколько всего хранится в ее прекрасной головке? Но ради тебя Повелитель отложил нужды войны, поставил нужды своей души во главу угла. Думаешь, Владыка Севера это оценит? Нет, уверяю тебя. Маирон рискует. Но и ты не ценишь. И я не понимаю этого. Линаэвэн допросят как следует, Наместник Владыки должен знать о землях вокруг себя и о планах врагов. Из Линаэвэн вытянут все, что она знает, если будет нужно, в ее теле переломают каждую косточку, а я все сращу обратно. Но если дева каким-то чудом будет молчать, ее отправят в Ангамандо, где валараукар своими бичами вытянут из нее нужные ответы. Она не Маитимо, рано или поздно она заговорит. И произойдет это потому, что однажды отказался говорить ты. И отметь при том: не о тайнах, не о запретном.