Птичка в клетке

Рыцари Твердыни рассказывали множество легенд прекрасных, как горькое вино в серебряных чашах, легенд, полных полынной скорби. В этих легендах говорилось об Учителе, что жертвовал собой ради своего народа, о Рыцарях Твердыни, что умирали и страдали, но прикрывали своих, о любви и нежности, что соединила всех в Твердыне. Но… что было рассказывать об этом Линаэвэн?

— Ты даже не знаешь, о чем говоришь, — с горечью произнес Март. О чем было дальше спорить с Линаэвэн? О каком добре можно говорить с тем, кто не знает благодарности и мерилом всего ставит свои желания? Беоринг попробовал зайти с другой стороны.

— Ты признаешь, что люди Тьмы могут быть добрыми, ты видела Фуинора и Повелителя, и они тоже были добры и заботливы. Но скажи, ты сама, в чем проявляется твоя доброта? Ты отказалась защищать своих. Да, ты говоришь, что боишься проговориться, но твой страх может оправдается, а может и нет, а вот твоих друзей точно будут допрашивать, если уже этого не делают.

Линаэвэн услышала эти слова Марта по-своему… и они вторили тому, о чем она и сама думала:

«Но в тебе самой доброты нет. Ты отказалась защищать своих. Да, ты говоришь, что боишься проговориться, но твой страх, может оправдается, а может и нет, а вот твоих друзей точно будут допрашивать, если уже этого не делают. Когда ты здесь живешь в уюте и довольстве».

— Мне было куда проще проявлять доброту, когда я была свободной; здесь же… когда я просила за своих товарищей, это оказалось напрасно; когда пыталась спасти кого-либо, согласившись на пари, то причинила зло. Защита же согласием идти в гости… — дева вздохнула. — Если твоему Повелителю важно узнать то, что мы знаем, он не откажется от своих намерений… О том, что моих товарищей могут допрашивать, когда я остаюсь здесь, я и сама не могу забыть; как и о том, что, так или иначе, пошла к ванне и ужину, зная, что остальных бросят в подземелье… Скажи, видел ли ты, чтобы умаиар или орки признавали свою вину или просили прощения?

Ее слова барабанили по холодному панцирю отчуждения Марта.

— Мэлько был в плену, но и там не терял милосердия и заботился о других, забыв полностью о себе; молил Валар на коленях, чтобы они пощадили его народ! А ты ради своих ничего не желаешь делать, но говоришь, что жестоки именно мы, Темные! Ты просила за своих товарищей, но это оказалось тщетно: когда это было? О чем ты говоришь? Я первый раз слышу, что ты о ком-то просила, когда же это случилось? То, что ты заключила пари, уж не вина ли это твоей гордыни? Не была ли ты уверена, что Повелитель не способен творить, как и все мы, Темные? И тогда ты спорила не ради помощи пленникам, ты спорила, потому что считала Гортхаура хуже себя. — Как же прав был Больдог! Когда Линаэвэн предложили извиниться или обещали наказать ее родича, она и бровью не повела, но позже стала во всем винить Повелителя и Больдога. Теперь она не желает вытащить из тюрьмы своих товарищей, но вновь винит во всем Темных.— Увы, Линаэвэн, я боюсь, мы не сможем с тобой говорить о добре. Для нас добро очень разное. Ты спрашиваешь меня, где мои братья по Твердыне проявляли бы добро и милосердие, но ты… не умеешь проявлять добро и милосердие сама и не умеешь ценить то, что тебе дается. А того, кто вечно требует, и при том ему вечно мало… не насытить.

— Извини, что мне не всегда удается смотреть как бы с вашей стороны, — тихо произнесла Линаэвэн. — Ведь мне самой больно. Возможно, я не сказала бы так о Больдоге, если бы сочла его слова правдой; это так же, как и ты не веришь мне… попробуй понять, что мне трудно говорить и думать о нем хорошо; как и ты не веришь мне, и я хотела бы, чтобы и ты смотрел не только со своей стороны. Я благодарна тебе за сочувствие и поддержку, но попробуй вспомнить, как я на том самом ужине просила, чтобы кто-либо обратился к Гортхауру, я попросила, чтобы никого больше не наказывали за других или хотя бы за меня. Тебе, наверное, тоже было тяжело, и потому ты сейчас говоришь, что первый раз слышишь об этом. И ты заблуждаешься, считая, что я затаила злобу; уходя, я пожелала твоим товарищам добра, а сегодня сказала тебе об Эвеге. И признала, что Ханор немногословен, а не дурно ко мне относится: у меня нет причин считать иначе. Нам трудно понять друг друга, но можно постараться. И потому я попросила тебя показать мне то добро, что, видимо, часто видишь ты: чтобы к этому добру не примешивались противостояние и обида.

Март вздохнул. С Линаэвэн было так всегда — сначала она нападала и обвиняла, потом, услышав ответ, начинала просить прощения и говорить, что они должны мочь лучше понять друг друга. И раньше ее нежный голос, ее прекрасные глаза, ее колдовские чары действовали на беоринга, но теперь… он раскусил обман и был свободен.

— Твои речи сладки, эльдэ, а твои печальные глаза смотрят прямо в душу. Но твоим чарам приходит конец. Я не вижу смысла в наших беседах, — Март не отказывался говорить, но он был честен: он отчаялся пытаться понять Линаэвэн и найти с ней общий язык. За каждым ее словом стояли либо упреки, либо ловушки, и каждое его слово Линаэвэн переворачивала.

Линаэвэн была удручена. Март больше не желал разговаривать с ней и считал, что тэлэрэ околдовывала его. У них было еще целых три дня, но человек уже не желал говорить с ней. И виной тому были ее метания, то, что она старалась преодолеть себя, но срывалась вновь и вновь. Однако, тому, как она говорила, была причина: в разуме Линаэвэн не укладывалось, что этот атан действительно был по другую сторону, и дева говорила с ним не как с околдованным воспитанником Саурона, а как с соратником. И поэтому Март мог так и остаться во власти Саурона и однажды отправиться в Ангамандо учиться…

— Я не налагала на тебя чары, но металась, как случалось и прежде… — дева поняла, что оправдывается, и эти оправдания будут неубедительны для Марта. Если не пусты. Для нее трудно было принять, что Март то держался очень доброжелательно, то начинал обвинять ее или оправдывал пытки (хотя и сама Линаэвэн то была ласковой с Мартом, а то начинала обвинять все, что дорого юноше). Но дева решила, что атану их общение должно было даваться еще сложнее: ведь у тэлэрэ не было предубеждения против людей, как у Марта против эльфов. — Если ты откажешься беседовать со мной… это будет справедливо, ты и так выказал терпение; но наши разговоры не продлятся слишком долго: только три дня.

Март не верил оправданиям тэлэрэ, но, услышав про три дня, снова смягчился.

— Почему только три дня? Никто не гонит тебя, и я не хочу отпускать тебя. Даже когда пари обо мне кончится, ты все равно будешь со мной, ну что ты, — и Март позволил себе коснуться ладонью лица девы, провести тыльной стороной по ее скуле. — Ты моя гостья, и я не собираюсь лишать тебя защиты, говорим мы или нет.

— Март… ты думаешь, — ответила Линаэвэн, — что я не умею проявлять добро, во многом потому, что я не пошла в гости к Гортхауру. Значит, если бы ты был захвачен врагами, и в разговоре и споре невольно выдал бы важную тайну, и это случилось бы не раз… то ты не сомневался бы в том, чтобы рисковать снова, даже не веря, что в другой раз окажешься умнее?

— Как бы я себя повел… Я скажу тебе вскоре. Не покидай кухню без меня, или я буду наказан, — сказал Март и двинулся к двери.

— Тебя могут наказать за меня? Я не знала… — не знала, когда просила не наказывать ее товарищей за других и за нее, что и Марта так же накажут за ее ошибки. — И за то, что я могу сказать на ужине?