Неутомимые следопыты

В скором времени услышали мы на улице гулкие шаги. «Смена идет…» — сказал Рубакин. И верно, на Поварской показался сменный караул. Начальник что-то сказал Грише, я не расслышал что. Он мне мигнул, и мы стали подниматься вверх по лестнице.

Еще немного, и мы очутились в тепле. Из соседней комнаты слышались голоса. Там спорили люди. «Пойдем, послушаем, — позвал меня Гриша. — Наши ведь с тобою дела решаются». Я кивнул, и мы вошли в довольно просторную комнату.

Говорила молодая женщина. Лицо ее показалось мне странно знакомым. Где-то я уже видел эти темные брови, этот упруго сжатый кулачок, которым она поминутно взмахивала, словно отделяла им одну фразу от другой. Рядом сидели еще какие-то мужчины и женщины. Одна, помню, была в пенсне на шнурочке. Но лицо говорившей невольно приковало мое внимание. «Кто это такая?» — шепотом спросил я у Рубакина. «Да твоя же соседка, с тобою вместе на одной улице живет. Зовут ее Людмила. А вот фамилии, извини, не знаю».

И точно! Я вспомнил, где ее видел. В лавке старого Шнейдера. Она туда зачем-то забегала. Только тогда она была в синей шубке с белым меховым воротником и в муфточке. «Вот ведь барынька!» — подумал я тогда с неприязнью. И вот она какая оказалась, эта «барынька»…»

Я бросил на Женьку многозначительный взгляд. Лешка переглянулся со Светланкой. Взгляд этот тоже был не менее красноречивым. Но мы-то знали, что сам по себе он ничего не означает, — ведь они не слышали рассказа Леонида Алексеевича. А объяснять им все это подробно у меня не было времени. Нужно читать дальше.

«Голос у Людмилы был звонкий и страстный. Впрочем, я не очень-то верил, что Людмила — ее подлинное имя. Ведь я знал, что политические деятели постоянно брали себе псевдонимы. Но я невольно залюбовался ею. В длинном с белым воротничком платье курсистки, она казалась стройной и высокой. Говорила она горячо. И каждое ее слово доходило до моего сердца, обжигая его теплой волною… Она требовала, чтобы в протокол заседания было записано от имени всех рабочих: восьмичасовой трудовой день, установление специальной комиссии, избранной всеобщим голосованием, объявление дня 1 Мая праздничным, нерабочим днем. «Если же правительство не пойдет на наши требования, тогда нам ничего не останется делать, как взяться за оружие…»

Я слушал Людмилу Русакову, и мне хотелось поскорее рвануться «на бой кровавый, святой и правый», как пелось в недавно услышанной мною революционной песке. Я сжимал в кармане рукоять револьвера, словно должен был незамедлительно двинуться в атаку на целый отряд жандармов… «Пора», — вдруг прозвучал над моим ухом осторожный голос, заставивший меня вздрогнуть. Это мой товарищ Гриша Рубакин напоминал, что снова нужно заступать на наш пост. Я стремительно рванулся в подворотню. Слова Людмилы закипали в моем сердце, жгли его неведомым пламенем…

Потом мы шли по затемненной улице, провожая Людмилу и еще одного человека, показавшегося мне стариком из-за окладистой черной бороды. Он шагал, поддерживая девушку под руку, а в другой руке у него была модная тогда тросточка. Они о чем-то говорили, изредка смеясь. А я шел и думал, что, если сейчас на них нападут какие-нибудь хулиганы или жандармы, стану зубами рвать обидчиков, горло всем перегрызу, но не дам оскорбить Людмилу.

На середине Поварской показался одинокий извозчик. Видно, заехал сюда с каким-то пассажиром и теперь направлялся в центр Москвы, держась подальше от домов, опасаясь, как бы на него не налетели бедовые люди из подворотен. Спутник Людмилы взмахнул своей тростью, подзывая его. Конечно, он видел, что за ним и за его спутницей следует охрана, и потому подал нам почти неприметный знак, что, мол, мы можем быть свободны.

Прошло совсем немного времени, и 7 декабря над Пресней поплыли тревожные гудки, возвещавшие начало рабочей стачки. Оружие почти у всех рабочих и дружинников было припасено. Правда, по домам его держать опасались: шпики шныряли повсюду. Так что самодельные бомбы, патроны для винтовок и револьверов мы прятали в укромном месте на фабрике. Благо, Николай Павлович Шмит был с нами заодно.

Мы, дружинники, первыми были наготове. Возможно, нам придется с оружием в руках защищать наш район от жандармов и полицейских сыщиков. Меня вместе с Гришей Рубакиным и Афанасием Сташковым руководитель нашей «пятерки», Ефим Зарудный, назначил разоружать по всему околотку городовых. Это было первое мое серьезное задание, и меня, что там ни говори, бил легкий озноб. Я смотрел на Гришу, а он как ни в чем не бывало шагал по Смитовскому проезду, покуривая папироску, словно ему не впервой было выполнять это ответственное задание.

Так добрались мы до заставы. Под пальто у нас за поясами были засунуты револьверы. Я все ждал, когда покажется городовой на своем посту. И вот он появился, тучный, огромный, усатый, с кобурой на боку и шашкой — с другой стороны, мы, помню, называли ее «селедка».

Я немного оробел. А Рубакин толкнул меня в бок, словно подбадривая: «Не трусь, мол, Захарка!..» Но и блюститель порядка, видно, тоже почуял неладное: за свисток держится. Но только засвистеть он не успел. Гриша и Афанасий подступили к нему, Рубакин револьвер свой вытащил. У городового глаза на лоб полезли. Совсем онемел он от страха. Видно, решил, что мы убить его собираемся. Побледнел, губы кривятся, а все слова будто застряли в глотке. Но никто его убивать не собирался. Только кобуру с наганом и шашку у него отобрали. Да Гриша свисток отнял, чтобы он тревогу не смог поднять…»

От волнения голос у меня задрожал. Только я этого и не заметил. Уж очень интересно было читать эти странички, записанные Захаром Тихоновичем.

Знамя над баррикадой

Я очень хотел продолжать чтение этой тетради, но вдруг ощутил невыносимую жажду. Язык царапался во рту, будто скребок, которым на улицах зимою счищают снег. Я беспомощно огляделся по сторонам. Ура! На тумбочке, что стояла возле массивной кровати, я увидел графин с водою. Кинувшись к нему, я налил себе полный стакан. Женька внимательно взглянул на меня и решительно отобрал тетрадь.

Я, и верно, притомился. Правда, когда читает кто-нибудь другой, я запоминаю несколько хуже. И поэтому стану теперь повторять не совсем так, как записано в тетради Захаром Тихоновичем.

…Первый день прошел как во сне. Коростелев с остальными дружинниками охранял ворота фабрики от разных хозяйских прихвостней и подлипал. У нас-то на фабрике таких не было. А вот на красильной мамонтовской фабрике, на Даниловском сахарорафинадном заводе, на табачной фабрике «Дукат» они, случалось, и попадались.

К концу первого рабочего дня прибежал знакомый мальчишка. «Ховайтесь, — кричит, — царь войска вызвал!.. Сейчас будут туточки!..» Тогда-то и вышел приказ от Московского Совета рабочих депутатов — строить баррикады, защищать наш Пресненский район, сколько хватит сил…

Каждый человек был на счету. Лишние руки тогда были необходимы. Поперек Овражной улицы наваливали бочки, ящики, все, что под руку попадалось… В ход шли и тюфяки, и вывороченные из земли фонарные столбы. Захар Тихонович сам унес чью-то калитку. Прямо с петлями утащил.

Коростелев не знал, было ли в тот день холодно. Ему казалось, что на улице стоит жара. Только чуть лихорадило. Он чувствовал, что в этот день должно произойти что-то такое, что бывает лишь один раз в жизни… А в ушах не ветер свистал, а звучала песня, которую семнадцатилетний Захар услышал еще весною:

Когда баррикада была готова, все наверху в ожидании затихли. И тут как раз и показалась Людмила. Она шла в сопровождении того бородатого человека, которого Захар Тихонович видел на заседании Московского Совета рабочих депутатов, в доме на Поварской. Он нес в руках свернутое знамя.