Страница 5 из 106
— На сколько он уже опоздал? — обратился я к старшине.
— На полтора часа, — ответил тот, взглянув на светящийся циферблат своих трофейных ручных часов.
— Будем считать, что несколько нарядов вне очереди он уже заработал, — твердо сказал я. — И больше никогда не получит увольнительной.
— Лишь бы воротился. А там он у меня не заскучает, — посулил старшина.
Витя молчал. Но было видно, что он всей душой переживал за товарища.
— Сменить часика через два, или достоишь до утра? — спросил у него старшина.
Я удивился: ничего себе — достоять до утра, когда впереди еще вся ночь.
Но Витя опередил мое вмешательство:
— Достою!
Словно надеялся этим облегчить участь своего легкомысленного друга.
Мы повернули назад.
— Старшина! А что будем делать, если он не вернется? — решился спросить я.
— А ни хрена! Покуда они присягу не приняли, они народ вольный. Захочут — и домой уйдут…
— А я думал, что их уже зачислили, — сокрушенно заметил я. — Только вот обмундирования не успели выдать.
— Обмундирование, товарищ лейтенант, дело десятое. Главное — воинская присяга!
Поучительный тон, которым было сказано это, несколько задел мое самолюбие, и я сердито проговорил:
— Что главное, а что не главное, можете не сомневаться, старшина, мне тоже известно!
Саенков крякнул, но промолчал.
Хотя я и освоился в темноте, но, наверное, изрядно проплутал бы в поисках нашей хаты, если бы не мой помощник. Он уверенно вел меня какими-то садами и пепелищами, пока мы неожиданно не очутились перед сараем, из которого доносились приглушенные голоса санитаров.
Старшина приложил палец к губам и на цыпочках подошел к проему. Постоял немного, послушал. Шагнул вперед и резко рванул дверь.
— Кто дежурный?
Ответом было молчание.
— Я спрашиваю, кто дежурный?
— А мы уси дежурные! — весело ответил кто-то.
— Ах, уси? — подхватил старшина. — Тогда поговорим по-другому. Подымайсь!..
И тихо мне:
— Товарищ лейтенант, нате фонарик, посветите!
Луч света, который я направил в глубь сарая, выхватывал из темноты то одну, то другую выбиравшуюся из сена фигуру. Подымались нехотя, не скрывая вспыхнувшей неприязни к старшине. Слышались недовольные реплики:
— Чому пидиймайсь? Сказано: до ранку!
— Тилькы ляглы спаты, и вже пидиймайсь!
— Мы ще не солдаты!
— Хозяйка, видать, плохо покормила его, вот и злится!
Старшина рявкнул:
— Прекратить разговоры!.. В одну шеренгу становись!
Делать нечего, выстроились. Все мрачные, неулыбчивые.
— По порядку номеров рассчитайсь!
Под низкой крышей глухо катился отсчет:
— Первый!.. Второй!.. Третий!.. Четвертый!..
Налицо девять. Двое — Орел и Сперанский — в хате. Бут — на посту. Тринадцатый — пропавший Панько.
— Смирно!.. Товарищ лейтенант, разрешите мне сказать им пару теплых слов?
— Скажите…
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Новый день начался с неприятностей. Прежде всего так и не явился Панько. Расстроенный вконец Орел шагал рядом со мной и заверял, что его бывший ученик должен непременно вернуться. Задержать паренька — он не сомневался — могли только какие-то очень серьезные обстоятельства. Во всяком случае, если отсутствие Панько затянется, он сам поедет за ним. («И вместо одного, — мрачно подумал я, — недосчитаемся двоих».)
Вторая неприятность — захворал санитар Зюбин — колхозник с медным чайником за спиной. У него ночью внезапно поднялась температура, и он, тяжело дыша, сейчас брел в хвосте цепочки. Посоветовавшись со старшиной, я решил отправить больного на попутной машине в госпиталь.
И, наконец, третья неприятность — с утра пораньше где-то опять дерябнула тройка земляков. Когда и где им удалось раздобыть самогонку, уму непостижимо. Но факт остается фактом. Они вышли из села в том прекрасном приподнятом настроении, которое обычно вызывает только что выпитое вино. Но с тех пор прошло около часа, и они уже сникли. И теперь шагали по обочине, покачиваясь и спотыкаясь.
Посулив каждому из них по три наряда вне очереди, я перестал обращать на них внимание…
Было удивительно прозрачное, чистое, солнечное утро. Невероятно высокое небо прямо на глазах наливалось нежнейшей голубизной, и одно за другим таяли в нем реденькие облачка. Ласково, едва касаясь лучами, грело притомившееся за лето осеннее солнце. И было это утро таким добрым, таким расположенным к людям, что просто не верилось, что в эти минуты совсем неподалеку отсюда кого-то убивают и ранят. Но это было так. Потому что не переставая ухали орудия, и с каждым выстрелом, с каждым разрывом, с каждым содроганием земли обрывались чьи-то жизни.
И тем не менее мы шли туда — навстречу неизвестности, навстречу своей судьбе.
Впрочем, я отгонял эти мысли и старался ни о чем таком не задумываться. Да и некогда было. Оказалось, что не так-то легко пристроить нашего больного на попутку. Одни водители гнали машины за боеприпасами и не хотели ни минуты задерживаться в дороге. Другие не доезжали до госпиталя или сворачивали в сторону. Третьи направлялись по каким-то сверхсекретным маршрутам и наотрез отказывались брать с собой гражданского.
Мы уже не знали, что и делать, прямо хоть оставляй его в ближайшем селе на попечение местных жителей. Но в этом случае он вряд ли вернется к нам. А это значит — взвод станет меньше еще на одного человека! Другое дело — госпиталь. Оттуда он уже никуда не денется, тем более что в сопроводительной записке будет сказано, кто он и откуда.
Но была еще одна причина, еще одно важное обстоятельство, почему я решил во что бы то ни стало отправить его в госпиталь. Я заметил, как приуныли, помрачнели санитары, наблюдая за моими тщетными попытками пристроить их больного товарища. Они видели, что никому нет до него дела. Нетрудно представить, сколь безрадостны их мысли о своем будущем. Да только ради того, чтобы они не считали себя хуже других, я должен отправить Зюбина в госпиталь на воинской машине.
И удалось! Причем даже лучше, чем мы ожидали. Хотя для меня вся эта история могла окончиться печально.
А было это так. Я бросился к порожнему «ЗИСу», идущему от фронта, и, пытаясь обежать его сзади, наскочил на канат, которым буксировалась изрешеченная осколками «эмка». К счастью, скорость была невелика, я упал, но успел ухватиться рукой за трос и протащился так по земле с десяток метров, оставаясь недосягаемым для колес легковушки.
Я видел, как следом бежали и кричали люди. Некоторые лица мне показались знакомыми. Но я все равно не узнавал своих санитаров — до того крик исказил черты.
Наконец машина остановилась. На мне не было живого места. Ладони ободраны в кровь, коленки разбиты, мои новенькие галифе зияли прорехами. И это не считая отодранной подметки и отлетевших на самом неподходящем месте пуговиц.
Вышел бледный как смерть шофер. Увидев, что я жив, он страшно обрадовался и тотчас же согласился подкинуть нашего больного до госпиталя.
Испытывая огромное облегчение, мы двинулись дальше. Я даже позабыл о своих ушибах и прорехах.
Но вскоре напомнила о себе оторванная подметка. При каждом шаге я загребал ею все, что встречалось на пути. И аппетит ее неуклонно возрастал. Назревала катастрофа.
И вот тут-то подоспела неожиданная помощь.
Я давно заметил, что несколько поодаль от обочины шагал и все время наводил на меня свои большие малоподвижные глаза санитар, не умевший плавать. У него определенно что-то было ко мне, но он почему-то не решался подойти.
Вдруг я обратил внимание, что расстояние между нами медленно, но неуклонно уменьшалось. И когда оно сократилось до одного метра, я наконец услышал:
— Товарищ лейтенант, разрешите ваш сапог… Приколочу…
— А у вас что, гвозди есть? — удивленно спросил я.
— У меня с собой весь инструмент. Я ведь сапожник.
Всего пять минут потребовалось Козулину (так звали санитара), чтобы починить сапог. С прибитой намертво подметкой я снова человек.