И нет этому конца

— И не забудьте повесить флажок с красным крестом, — предупредил Сперанского капитан.

Но тут близко от нас, в каких-нибудь ста — ста пятидесяти метрах, неожиданно забили зенитки.

— Воздух! — закричал Сперанский.

Я бросился на землю и услышал нарастающий рев вражеских самолетов. Первый из них уже пикировал. Неужели на нас?

В мгновение ока я перекатился через небольшой бугор и свалился в узкий окоп.

Подо мной вздрогнула и заходила ходуном земля. Потом еще и еще…

Бомбы падали где-то внизу. Только бы не в раненых, ожидавших паромы!

А может быть, немецкие летчики целили в те два понтона? Но попасть в них не так просто: они — в движении. Как сейчас там моя знакомая незнакомка?

Поредевший на какое-то время огонь зениток снова стал оглушительным и частым. К ударам орудий, находившихся поблизости от нас, присоединились дружные залпы зенитных батарей левого берега.

Я приподнял голову и увидел капитана. Он стоял у землянки и наблюдал за самолетами, вновь заходившими для бомбежки. Остальные лежали там, где их повалил предупреждающий возглас Сперанского.

Раздалось еще несколько тупых ударов, и земля под моими ладонями и коленями забилась как живая.

— Лейтенант!

Я выбрался из окопа и подбежал к капитану.

— Давайте поднимайте людей — и вниз!

Удары зениток уже не были столь яростны и беспорядочны, как в начале налета. Они определенно двигались в одном направлении — вдогонку уходившим самолетам.

— Отбой! — заорал я не своим голосом.

Санитары осторожно отрывались от земли.

— Бегом вниз! — И первым рванулся под гору. За мной понеслись остальные.

— А носилки? — догнал меня голос капитана.

Я на бегу затормозил каблуками, крикнул бежавшему следом Чепалю:

— Назад — за носилками!

Он повернул обратно.

С кручи мы сбежали в считанные секунды. Под обрывом у дороги по-прежнему сидели, лежали и стояли раненые. Живые, невредимые, если можно так сказать о них — уже искромсанных металлом.

Сердце у меня сжалось от тревожных предчувствий. Я сбежал к воде и увидел вдали на серебристой поверхности контуры одного-единственного парома, приближавшегося к левому берегу. Другого понтона нигде не было.

Я оцепенел от охватившего меня ужаса.

— Нужно быстрее на ту сторону! — взволнованно сказал капитан.

Да, надо быстрее, надо быстрее!

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Но попасть на левый берег нам удалось лишь за полночь, когда был отремонтирован третий паром.

Там мы узнали подробности потопления транспорта с ранеными. Одна из сброшенных самолетом бомб разорвалась всего в нескольких метрах от него. Паром пошел ко дну. Большинство раненых погибло.

— Товарищ майор! — наконец собравшись с духом, спросил я коменданта переправы. — Вы не скажете, где девушка-санинструктор?

— Какая девушка?

— Сопровождавшая раненых.

— Никакой девушки я не видел…

Значит, она тоже погибла. Я уже ясно-ясно представил, как ее било и било о камни на дне этой ненасытной прорвы. И в то же время она была передо мной как живая. Вот она с загадочной улыбкой взбегала на паром, и он медленно отчаливал, начиная свой последний рейс. И снова видел, как ее било и било о подводные камни. А потом протащило между ними и повлекло вперед по течению. И рядом с ней, то отставая, то обгоняя, неслись легкие и подвижные тела ее мертвых товарищей. Даже там они вместе, наверное.

Неужели так и исчезла она, унося с собой тайну нашей встречи? И мне до конца жизни, если, конечно, выпадет счастье пережить эти долгие военные дни, суждено будет мучиться в поисках разгадки, и так и этак раскладывая нескончаемый пасьянс воспоминаний?

А может быть, она вообще мне привиделась?..

— Это ваши люди? — спросил комендант, показывая на санитаров.

— Да, — ответил капитан.

— Они нам хорошо помогли. Шестерых вытащили из воды.

Стоявшие впереди Орел и Саенков приосанились. Да и остальные, похоже, довольны. Притихли, навострили уши — ждут, что еще доброго скажут о них.

Но коменданту уже не до нас: на одном из паромов вспыхнула перебранка между понтонерами и танкистами, которые разворотили причал.

— Назад! Назад! Кому говорят, назад! — долетел до нас его звонкий голос…

Под нашими ногами поскрипывал прибрежный песок. Залитый лунным светом, он был похож на грязный лежалый снег. Впечатление такое, как будто уже зима, только не холодно.

Капитан очень торопился — хотел за ночь побывать и на других переправах.

За восемь часов, пока он находился с нами, все к нему привыкли. А мне, к тому же, он здорово облегчил жизнь, принимая за меня то одно, то другое решение. С ним бы мы не пропали, это уж точно. Страшно подумать, как я тут буду без него. Ведь на мне вся переправа: и оба берега, и река, и санитары, которые почти ничего не умеют. И как я со всем этим управлюсь? И все же в глубине души я желал, чтобы он быстрей уехал: с ним я чувствовал себя в своем взводе третьим лишним. Не только старшина, но и командиры отделений обращались в основном к нему. Разумеется, я их не осуждал. Наверно, на их месте я вел бы себя так же. Но где-то внутри у меня нарастало раздражение. В конце концов, я был командиром взвода, а не мальчишкой на побегушках.

Но внешне я, конечно, не выказывал этого. И даже наоборот, с изрядной долей лицемерия попросил его остаться еще немного.

А он, славная, бесхитростная душа, принял мои слова за чистую монету и доверчиво сказал:

— Не могу, голубчик. Но через день-два я постараюсь снова побывать у вас…

И вдруг, спустя некоторое время, добавил:

— А вообще-то, вам уже пора ходить своими ножками!

Словно мои тайные мысли прочел…

Уезжая на попутной, он крикнул на прощание слова, которые окончательно меня запутали:

— Свяжитесь с зенитчиками!

И еще что-то. Но я уже не разобрал. Почему я должен связаться с зенитчиками? Странно и непонятно.

На правом берегу к противнику подошли свежие подкрепления. Не дожидаясь утра, немцы предприняли новую попытку прорваться к реке. Против мотострелков, зарывшихся в землю на западной окраине села, были двинуты «тигры» и «фердинанды».

Одновременно усилился минометный обстрел левого берега. Мины ложились с большой точностью — наверху, где скопились боевая техника и люди, и на спусках к причалам. Танкисты, ожидавшие своей очереди на переправу, опустили крышки люков, и теперь им были не страшны никакие осколки. Зато другие только и делали, что ныряли в укрытия.

Раненых было много. Я с трудом успевал оказывать помощь. Сам и перевязывал, и делал уколы, и накладывал шины. Мои же санитары неотступно следовали за мной и лишь сокрушались, глядя на открытые раны. Едва я заканчивал перевязку очередного раненого, они чуть ли не вшестером подхватывали носилки и, искоса посматривая на тот берег, устремлялись к машине.

Один старшина был спокоен и не суетился. Капитан поручил ему вести запись раненых. Правда, грамотей он был не ахти какой. Но ведь и требовалось от него совсем немного: записать фамилию, имя-отчество, воинскую часть, домашний адрес, а также характер ранения. И все под мою диктовку. Хотя огрызок карандаша он держал своими короткими пальцами как живого таракана, который вот-вот может вырваться и убежать, с возложенными на него писарскими обязанностями он как будто справлялся.

Обстрел нашего берега закончился так же неожиданно, как и начался.

Теперь все свое внимание мы переключили на подходивший паром с ранеными.

— Десять минут на разгрузку! — приказал мне комендант.

Я растерялся. Только на то, чтобы перенести на берег тяжелораненых, у нас уйдет вдвое больше времени. Ведь это не мешки с продуктами и даже не ящики со снарядами! Прежде чем положить человека на носилки, мы должны установить, куда и как он ранен. Без этого мы не имеем права и с места его сдвинуть. А вдруг у него поврежден позвоночник или сотрясение мозга? Или еще что опасное для жизни? Если одного можно уложить на спину, то другого надо непременно лицом вниз. А третьего безопаснее всего перенести на руках. Так что на каждого тяжелораненого потребуется минимум три-четыре минуты. Кроме того, нужно помочь сойти и легкораненым. В конце концов, если человек ранен только в ногу или руку, из этого не следует, что он сам побежит на берег. Ясно одно: необходимо поговорить с майором, объяснить ему, что за десять минут никак не управиться!