Страница 9 из 106
Мимо нас прошел понтонер с багром.
— Что, браток, подходим? — окликнул его кто-то из танкистов.
— Не видно, что ли? — сердито отозвался тот.
— Откуда нам видать? Темно ведь.
— У него куриная слепота! — подковырнул соседа один из мотострелков.
— У меня куриная, а у тебя — петушиная…
— Такой не бывает…
Я с удовольствием вслушивался в немудреную и живую солдатскую пикировку. В ней не было ни злости, ни желания побольнее поддеть. Двигал ею один голый интерес, кто кого переговорит. Это своего рода разрядка после нервного напряжения.
— А кто вчерась к старухе подкатился, думал, что молодая?
— А может, мне старые больше нравятся?
— То-то облизывался, когда она тебе на голову горшок надела!
— Так горшок-то не пустой был — со сметаной!
— Горшок-то полон был, да голова пустой оказалась!
— А это еще доказать надо.
— А чего доказывать? Все слышали, как от нее со звоном осколки отскакивали!
Общий смех и одобрительные возгласы закрепили победу мотострелка…
— Приготовиться к разгрузке! — неожиданно раздалась команда.
Мы и не заметили, как совсем близко подошли к правому берегу, нависшему над нами огромной черной глыбой.
— Берите правее! — долетело с берега.
Пока паром причаливал, мы пытались разглядеть наших санитаров на третьем транспорте, который тяжело тащился позади. Но там все сливалось в одно большое темное пятно.
Наш паром ткнулся в берег, и мотострелки первыми попрыгали на землю…
Танк взревел и уже готов был съехать с поврежденного парома, как перед его гусеницами пробежал и спрыгнул на берег Зубок. Он так торопился к нам, что споткнулся о камень и пропахал носом землю. Вслед ему понеслась отборная ругань понтонеров и танкистов — еще мгновение, и его бы закрутили гусеницы.
— Ну зачем так — перед танком? — упрекнул санитара капитан.
— Та вин долго колупався, а в нас двое пораненных, — объяснил Зубок.
— Тяжело ранены? — Капитан шагнул вперед и стал высматривать на пароме раненых.
— Та ни! Одного в ливу ногу, а в другого ось тутечки малэсенька дирочка, — санитар ткнул пальцем себе в живот.
— Ранение в живот? — встревожились мы с капитаном.
Следующий наш вопрос:
— Вы перевязали раненых?
— А як же, товарищ капитан! И тому, и другому зробылы повязку. Тилькы воны щось не держатся.
Капитан устремился к парому. Я последовал за ним.
Хорошее начало, ничего не скажешь. Но отчасти я доволен: пусть капитан, а с ним и в штабе санарма знают, что за санитаров они мне подсунули. Напомнить бы ему его же слова: «Уже через день будут и жгуты накладывать, и раны перевязывать…»
Мы взбежали на причал и остановились, ослепленные ярким светом. До меня не сразу дошло, что это неожиданно выглянула из-за поредевших облаков луна. И только потом я увидел раненых.
Мы поспешили к ним. Один из них лежал, скорчившись, на чужой шинели и мелко-мелко дрожал: слышно было, как у него стучали зубы. Другой сидел прямо на палубе. Время от времени он перемещал раненую ногу руками в более удобное положение. Рядом с ним стояли в совершенно растерянных позах земляки. Тут я вспомнил их фамилии — Коваленков и Чепаль. Почти Чапай!
— Как чувствуешь себя, браток? — капитан наклонился над лежавшим мотострелком.
— Худо мне, — не переставая дрожать, ответил тот.
— Дай-ка я посмотрю, что у тебя там, — ласково сказал капитан. — И резким тоном мне: — Помогите!
Я отстранил рукой Чепаля и Коваленкова, которые также бросились помогать, и осторожно расстегнул шинель, приподнял гимнастерку и нижнюю рубаху. Так и есть: повязка сама по себе, а рана сама по себе…
Капитан опустился на колени, потрогал живот.
— Ранение, несомненно, проникающее. Надо немедленно госпитализировать, — тихо сказал он мне.
— А как? На чем?
— Вот это вам придется решать каждый раз с каждым раненым, — назидательно произнес капитан, вставая с колен.
Все это от него я уже слышал.
К нам подошел командир парома — младший лейтенант в меховой безрукавке.
— Доктор, сейчас мы начнем ремонт. Забирайте быстрей раненых!
— Еще две минуты, — ответил капитан и приказал Зубку: — Живо за носилками!
Тот кубарем скатился с понтона. Пока он бегал, мы с капитаном заново перевязали обоих автоматчиков…
А к этому времени закончилась и погрузка раненых на другие паромы.
Капитан подозвал девушку-санинструктора, сопровождавшую раненых до левого берега. Когда она подошла, мне показалось, что я ее где-то видел. Знакомой была и эта родинка на подбородке, и эти улыбчивые глаза.
Представившись ей, капитан приказал доложить о количестве раненых, которые остались на берегу. Она сказала.
Сделав какую-то запись в блокноте, он попросил ее захватить этим же рейсом и нашего тяжелораненого.
— Слушаюсь, товарищ капитан, — ответила она и тут же подумала вслух: — Только куда его положу?
О втором мотострелке решили, что он может подождать.
Когда мы попрощались, она, уже уходя, несколько игривым тоном упрекнула меня:
— Нехорошо, лейтенант, забывать старых знакомых.
— А я не забыл вас, — соврал я.
— Что-то непохоже, — со смехом заметила она.
— Нет, правда, я только не помню, где в последний раз видел вас.
— Ну, ну, вспоминайте! — сказала она, поднимаясь на паром, и я видел, как блестели ее глаза.
Где же мы виделись? Одно ясно: я с ней не учился, не служил. До войны мы тоже не были знакомы. Откуда же она знала меня, а я — ее?..
— Когда вы успеваете, лейтенант? — усмехнулся капитан.
В ответ я пробормотал что-то невнятное. Знал бы он о моих «успехах» у женщин…
Плавно и уверенно один за другим отчалили паромы. Залитые лунным светом, они отчетливо выделялись на темной, слегка посеребренной воде. Но вскоре тот, на котором была девушка, вырвался вперед. То ли катер у него был помощнее, то ли команда посноровистее.
— Ну и светит же чертова сковородка! — выругался капитан.
— Могут раздолбать? — спросил я.
— Запросто. Как на ладони ведь! — и обратился к санитарам, стоявшим позади: — Ну что, товарищи, пойдемте подыщем вам местечко для медпункта.
Пройдя с полсотни метров, мы вышли к глубокому оврагу, круто устремлявшемуся вверх, к уже совсем близкому схлесту орудийных и минометных выстрелов, пулеметных и автоматных очередей.
Мы поднимались молча, сосредоточенно и опасливо прислушиваясь к пальбе. И на всякий случай держались поближе к окопам, которыми были изрыты оба склона.
Один капитан шагал, не вихляясь из стороны в сторону, длинный, худой, сутулый — настоящий Дон-Кихот!
А с горы спускались раненые. Некоторых капитан останавливал, спрашивал, давно ли сделана перевязка и как самочувствие. Двоим пришлось перебинтовать раны, а одному ввести противостолбнячную сыворотку — военфельдшер его батальона был убит как раз в тот момент, когда собирался делать укол.
На наши вопросы о положении на переднем крае раненые отвечали еще не остывшими после боя словами:
— Прет гад и прет!
— Со вчерашнего дня одиннадцать атак отбили!
— Подкрепление к нему подошло — у каждого железный крест!
— Ну мы и дали ему! Ну мы и дали ему!
— Сколько ребят полегло…
— Пока держимся!
Подумалось: а что, если немцам все-таки удастся прорваться к берегу? Разве так уж это невозможно?
— Дальше не пойдем, — сказал капитан.
Он подошел к землянке, зиявшей черным полузаваленным входом. Видимо, ее вырыли еще немцы…
— Чем не медпункт? И от берега близко, и от дороги…
Довольны остались и санитары. Я видел, что им уже не терпелось быстрее прибрать в землянке, сколотить нары. Несмотря на то что в километре отсюда шел бой, исход которого еще не был ясен, они вели себя так, как будто ничего важнее этой землянки для них нет, как будто все, что происходило наверху, совершенно не существенно в их теперешней жизни.