Чистые руки

— Ты молод, но настолько же безумен, как и старый сумасшедший. Безрассудство не ждет, прежде чем заполучить желаемую жертву. Почему ты пришел ко мне? С чего вдруг ты решил, что я тебе помогу?

— В округе поговаривают, будто…

— Я знаю. Много глупостей болтают. Нет здесь никаких шабашей и костров. Если я знаю о целебных свойствах кое-каких растений, могу залечить рану и вывести бородавку, это еще не значит, что я преступница. Убирайся, и побыстрее.

Антельму придется полагаться только на себя.

Головокружение

Потребовалось много времени, однако в конце концов Антельм признался самому себе: лучшее в его работах, то, что он надеется найти каждый день, — это не признание публики, не удивление ученых, не уважение просвещенных умов, а головокружение.

Точнее, один-единственный момент головокружения, когда две реальности сталкиваются, словно кремни, и на мгновение вспыхнувшей искры Антельм будто покидает собственное тело и выходит за пределы своих ограничений.

Ради этой доли секунды ученый должен часами наблюдать за подопытными. Понемногу — теперь уже гораздо быстрее, раньше требовалось больше времени — Антельм превращается в одно из них — насекомое с рожками. Вы подумаете, он шутит, пытается заманить наше любопытство в ловушку популяризации, когда ведет энтомологические хроники от лица самки жука, занятой уборкой в доме, пока самец, исполнив супружеский долг, по многу раз отправляется испить цветочного нектара вместе с сородичами. Антельм улыбается, но не лукавит: именно так предстает перед ним ситуация, когда его собственный взгляд, превратившись в лупу, пристально разглядывает маленький народец, а Неподражаемый Наблюдатель, забыв о себе, становится таких крошечных размеров, что капля воды может его раздавить, а капля нектара — опьянить, и ничто вам не кажется более привлекательным, чем бронзовые крылья подруги или ее микроскопическая головка на слишком длинном тельце.

Тогда, полностью подчинив свою человеческую натуру и оставаясь незамеченным, Антельм прогуливается среди насекомых; его взгляд и мысли свободно блуждают по округе, сам ученый погружается в сердце этого народца, где у каждого есть обязанности. Антельм остается единственным экземпляром в этом мире, где над каждым видом торжествует всегда один и тот же победитель, — так он проживает долгие часы славы. Когда деревенские мальчишки одерживают верх, лишь раздавив несчастное насекомое, Антельм царствует над крошечными существами, открывая каждый день их секреты, находя ключи к дверям тайн, предвидя их поведение — став практически одним из них и в то же время отличаясь. Он понимает опьянение Бога, наблюдающего за миром, угадывает его жестокое ликование при виде наших войн и страстей, его колебания между сочувствием и равнодушием к нашим страданиям, возбуждению или смертям.

А где же искра, спросите вы? Головокружение?

Когда наступает момент встать на ноги. Когда, устав от долгого валяния в сухой траве и пыли или от сидения на корточках, словно старая жаба, в которую он превратится с возрастом, Антельм встает, принимает человеческий облик, становится двуногим мечтателем и ученым, когда он грубо отрывает крылья, надкрылья, панцирь, хоботки, рожки, хрупкие лапки, головку, грудную часть, брюшную полость. Практически каждый раз голова идет кругом ровно в тот момент, когда Антельм не понимает, к какому из двух миров принадлежит: он все еще копошится или же вернулся к Божественно-человеческому состоянию, является ли он насекомым или великаном, — и Антельм дорожит этим мгновением, когда слава и нищета смешиваются, сливаются воедино, когда он чувствует, будто в одиночку принадлежит к новой расе.

Иногда Антельм говорит себе, что у него, наверное, забавный вид в этот момент. Может, он корчит гримасы, пока кружится голова. Ему очень не хотелось бы, чтобы кто-нибудь застал его в эту минуту, чтобы Эрнест-Слепень, этот мелкий шпион, вдруг вырос за спиной, словно пробковый дуб, и увидел ошеломленное лицо ученого.

После знакомства с Розой Антельма время от времени посещают безумные идеи. «Может, в эти мгновения я похож на Розу? Может, у меня ее выражение лица, как когда она испытывает оргазм и последние волны блаженства пробегают по ее телу иногда долгие минуты?»

Ах! Здесь кроется еще кое-что, от чего Антельм избавляется, превратившись в насекомое. Даже забыв обо всех ощущениях этого образа, встав на ноги и приняв человеческий облик, Антельм тратит все больше и больше времени, чтобы вернулось к нему одно понятие — понятие о добре и зле.

Оса

Все началось с тайны закрытой комнаты.

Дано: мать откладывает яйцо, а затем тщательно опечатывает помещение. Из этого яйца появится личинка, которая должна питаться, расти и превратиться в полноценное насекомое, способное выломать дверь комнаты и отправиться жить своей короткой жизнью.

Личинка кормится исключительно плотью другого насекомого. За время, пока детеныш вылупится из яйца и родится на свет, это насекомое умрет, если не успеет сбежать. Конечно, и речи быть не может о том, чтобы оставить в комнате уже мертвую добычу, которая сначала сгниет, а затем превратится в пыль — новорожденный так и не успеет полакомиться ею. Нужно, чтобы жертва оставалась живой, тогда личинка будет способна питаться ее телом. И вот тут никто ничего не понимает. Никто — это кучка псевдоученых, признанных в университетах и академиях, прячущих за высокими формулировками собственные страхи. Описывая подобные процессы, они приукрашивают природу, стремятся приписать ей очередное чудо, выдумать очередное спонтанное зарождение — тот самый феномен, с начала времен непостижимый для человеческого ума.

Но не для Антельма, который входит в эту крошечную комнату ровно в тот момент, когда там отложили яйцо, разглядывает мать и ее движения со стороны, размышляет, изначально прогоняя мысль о чуде, и находит ответ.

Оса бросается на жертву, производит своеобразный захват и жалит. Она знает, куда ввести яд. И точную дозу. Никогда не ошибается и на десятую долю миллиметра, никогда не превышает порцию и на десятую долю миллиграмма — она же не хочет отравить собственное потомство. Затем оса запирает одурманенную жертву в комнате с яйцом.

Вылупившись из яйца, крошечный червячок появляется на свет и сразу же впивается в кладовую со вкусной плотью — еще живой, что лучше свежеубитой. День за днем детеныш проедает туннель в этой плоти, которая по-прежнему не умирает, потому что личинка инстинктивно знает: нельзя сразу все сожрать, иначе она убьет источник пищи. Жертва начинает гнить только в тот момент, когда с нее больше нечего взять, а пожиратель вырос достаточно, чтобы выбраться из комнаты и взлететь к небу.

Антельм любуется. Его поражает точность жала, методичное распределение парализующего, но не убивающего яда. Он завидует осе-хирургу, восхищается ее способностями анестезиста, удивляется диете детеныша — и это у существ, лишенных и атома разума, малейшей возможности к обучению, любви к появившемуся на свет после их смерти ребенку, которого они даже и вообразить себе не могут. Тогда ученый задается нескончаемыми вопросами о том, кто организовал все это, кто наделил этих примитивных существ мастерством, какого нам, высшим созданиям, никогда не достичь. Антельм представляет себе этот высший разум, который когда-то сам себе загадал загадку с закрытой комнатой, придумал к ней решение и вставил этот бесконечно крошечный кусочек мозаики в бесконечно огромный пазл творения.

В этот момент Антельм всегда злится на англичанина, который обозвал этот высший разум Временем.

— Но время, — вскрикивает ученый, — время ничего не меняет, черт подери! Время имеет значение лишь для нас, для тех, кто умеет его экономить, передавать от поколения к поколению, чтобы учиться и становиться лучше. Но для них! От кого они могут перенять опыт, если рождаются уже сиротами? Как они поймут, что становятся лучше или хуже, если понятия не имеют ни об отправной точке, ни о процессе, в котором участвуют? Вы можете хоть стопкой накидать поколения одно на другое, и ни на дюйм не возвыситесь над самым первым!