Страница 55 из 59
В жизни людей эпохи «застоя», несомненно, происходят позитивные изменения — во многом благодаря «наследству» в виде нефти, газа и прочего, что можно продать за доллары, но система стремительно деградирует. Лишаясь веры, но фарисейски сохраняя догматы, она становится ритуальной и беспредельно ханжеской и циничной. Снижение страха, стрессиро-ванности усиливает своекорыстие и коррупцию на всех уровнях власти. Демифологизируясь, утрачивая свой страшный идеализм, система из сакрально-преступной становится мафиозной, и эта мафиозность (полупреступность, полузаконность, полупогруженность в болото, «блат») есть способ ее функционирования и ее специфическая ментальность — фактор не менее важный для понимания системы и ее перспектив, чем европейская протестантская или японская корпоративная этика76. Психологической компенсацией внеисторичности бытия и пустоты, образующейся при разложении мифа, становится тотальное пьянство и усиление амотивной преступности.
...В. Тэрнер все-таки молодец — угадал. Напомню: «Преувеличение коммунитас в определенных религиозных или политических движениях уравнительного типа может вскоре смениться деспотизмом, сверхбюрократизацией...» Но все равно — поддерживать существование общества на «коммунистических» принципах «...удается лишь на короткое время — до срока, установленного до прихода тысячелетнего царства, или до получения наследства».
Срок начала тысячелетнего царства был неосторожно назван в хрущевской программе КПСС: 1980 год. За год до его наступления последней безумной попыткой спасти «реальный социализм», создав живительные для него условия, стала преступная афганская авантюра (с характерным переименованием интервентов в интернационалистов). Не получилось, поскольку усилием, адекватным проблеме, могла быть разве что атомная война или катастрофа двух десятков Чернобылей. Новая генерация власти была вынуждена признать кризисное состояние общества.
Думаю, что Μ. С. Горбачев не замышлял разрушать систему до основания, думаю, поначалу он хотел лишь улучшить «реальный социализм», едва ли осознавая, что своего идеала «реальный социализм» достиг при Сталине, а «развитой социализм» и тому подобное — всего только деградация этой идеальной модели. Но нельзя исключить, что, когда Горбачев в 1988 году предложил в своей речи на последнем в истории КПСС, если не ошибаюсь, XVIII пленуме возродить полновластие Советов и сосредоточить усилия партии на идеологических и т.п. собственно партийных делах (т.е. в переводе с советского «новояза» на обычный язык: отделить духовную власть от светской), он был движим не только стремлением найти способ давления на косную партократию, но и вызревшим пониманием близости катастрофы.
Тезис Μ. С. Горбачева о восстановлении полновластия Советов был таким же предвестием катастрофы, как некогда «апрельские тезисы» В. И. Ленина. Драматизм положения Горбачева заключался в том, что он пытался обмануть других или, что вероятней, обманывал сам себя эвфемизмами. «Советская власть» никогда в советской истории не была ни властью Советов в их утопическом, ленинском понимании («простой организацией вооруженных рабочих». См. «Государство и революция»), ни в смысле парламентской демократии, равно как и
КПСС («партия нового типа») никогда не была партией в подлинном смысле слова. Партия (ее центральные и местные органы, ее бюрократический аппарат) и была государством, а «советская власть» — всего только декорацией, псевдонимом, иногда — цивильным костюмом для выезда партлидера в свет. Поэтому «восстановление полновластия Советов», если принимать эту идею «архитекторов перестройки» всерьез, было таким же безумием, как сделать несущей конструкцией штукатурку.
Думаю, что теоретически у Μ. С. Горбачева была возможность, заблокировав сопротивление старой партократии с помощью «двойного мандата» (т.е. обещания сохранить за парт-бонзами светскую власть), постепенно сформировать новую государственную бюрократию, а КПСС реформировать в нормальную социал-демократическую партию, поначалу — единую, а затем с органической неизбежностью становящуюся многофракционной и, наконец, распадающуюся на некоторое количество разных партий. Сложилась бы нормальная многопартийная система, отражающая различия интересов разных групп и слоев реабилитированного гражданского общества, а не одной только его властной верхушки, — система, которая так и не сложилась в новой России, и не трудно теперь понять почему.
Что помешало реализовать эту гипотетическую возможность? Недомыслие или же страх Горбачева назвать вещи своими именами? Не исключено, если вспомнить биографию этого великого реформатора, его «университеты» и некоторые личные качества: нерешительность, неуверенность, двойственность и т.д. Саботаж партократии? Вероятно, но не в решающей мере. Среди партократов горбачевского времени лишь немногие, самые одиозные «не могли поступиться принципами», другие — могли, втайне жаждали, были умными и порядочными людьми, а большинство — циничными и коррумпированными чиновниками, готовыми подстроиться под любую власть. Несогласие рядовых членов КПСС? Смешно. Какая «партия»? Семнадцать миллионов людей? Для образованного большинства из них партбилет был доступом к профессиональной карьере или просто профессиональной деятельности, а для рабоче-крестьянского большинства — своего рода страховым полисом и надеждой на более быстрое продвижение в очереди за жильем, путевкой в санаторий и т.д. (Некоторое исключение составляли, думаю, люди, вступившие в партию на войне, подчеркивая свой антифашизм и решимость пойти на смерть, а также интеллигенты-шестидесятники», одержимые дурью исправить партию «изнутри», вернуть ее к ленинизму от сталинизма.)
Так что же тогда стало основной преградой на пути горбачевской «перестройки», т.е. эволюционной трансформации советского общества в светское? Отчасти — сама же горбачевская «гласность». Нет, не свобода мысли и слова как таковая, а вакханалия критики истлевшего сталинизма вместо вдумчивого анализа состояния общества и поиска путей его модернизации, не демифологизация, а новая мифологизация партии как некой сатанинской секты приверженцев мистического учения, новый обскурантизм, не допускавший реальной свободы мысли. Издания, выходившие многомиллионными тиражами, с редакторами при партбилетах и премиях за книги о «вечно живом» Ильиче или о заживо загнивающем Западе, с журналистами, авторами, умевшими хорошо писать, обличать и разоблачать, но не анализировать,
думать, интегрировали гигантскую массу повылазивших из своих кухонных нор людей, почему-то не знавших про злодеяния
прошлого, почему-то не читавших до этого Гроссмана, Шаламова, Владимова, Солженицина и т.д.; и вся эта негативнодемократическая, охлократическая толпа преградила путь не столько партокритическому реваншу, сколько России к истинной демократии своим извечным стремлением («Иного не дано»!) все разрушить до основания.
Реформы, конечно, блокировались испуганным до полусмерти режимом, но после фарсового путча ГКЧП и краха КПСС включились в действие мощные центробежные силы, полуир-рациональные и не желающие считаться ни с экономической целесообразностью, ни с расчетами реформаторов, ни с ними самими: крах советской системы принял форму стремительно
го распада империи.
...В заполярном Норильске в подъездах домов висят таблички: «Берегите вечную мерзлоту». На сваях, вбитых в скованное мерзлотой болото, стоит этот трагический, как сама наша история, город. Желанное благо — оттепель, потепление — здесь оказалось бы катастрофой: развалятся, погружаясь в хляби, дома, а оттаявшее болото вытолкнет бессчетные тысячи неистлевших трупов.