Страница 54 из 59
Следует, видимо, подчеркнуть, что, хотя система упрямо воссоздает условия, консервирующие ее аномальность, делается это чаще всего бессознательно, рефлекторно, автоматически. Конечно, охота на колдунов и ведьм, «научно» воскрешенных в образе вредителей, диверсантов, врагов народа, «холодная война» и т.д. — все это жизненно необходимые парадоксальной системе стабилизационные акции, но приписывать полуграмотным паханам народа некий дьявольски изощренный ум — все равно что считать интеллектуальной деятельностью реакции поджелудочной железы или вестибулярного аппарата. Все проще. Например, индустриальное производство не может функционировать без экономических, рыночных регуляторов. Заменить их ничем нельзя, но поскольку они подавлены плановым регулированием, то начинают действовать, говоря почти марксовыми словами, за спиной у делопроизводителей — в формах черного рынка и теневой экономики: спекуляции, воровства, коррупции и т.д. Но это отнюдь не антисистемная сила, напротив, поскольку создается коллизия социального и социальнопсихологического воспроизводства системы — тотального соучастия в преступлении, с которым ведут борьбу. Следствия же подобной коллизии, если рассматривать их не генетически, а феноменологически, могут казаться столь сложными, что за объяснениями приходится обращаться то к Кафке, то к Оруэллу, и это питает суеверное представление о сатанинском уме системы.
Иррациональность, химерность социального бытия камуфлируется шизоидностью теоретической картины реальности (и трудно сейчас сказать, была ли эта шизоидность сознательной симуляцией, умышленной мистификацией общества — или она имманентна умственному складу людей, которым дозволялось теоретизировать). Классический образец подобных мистификаций — троцкизм. Построение индустрии за счет колониальной эксплуатации села, создание трудармий (хотя сама идея труд-армий, и прежде всего в сельском хозяйстве, — одно из положений «Манифеста коммунистической партии»), использование в качестве подневольных рабов-«зеков» инакомыслящих, т.е. не ставших рабами по убеждению, субъективно свободными, преисполненными энтузиазма рабами, огосударствление профсоюзов, т.е. лишение «диктатора-гегемона» обычных классовых прав, — все это и есть троцкизм без его революционных утопий: самое страшное идеологическое проклятие, самое дьявольское учение... неукоснительно осуществлявшееся на практике.
Сходный, хотя и несколько более сложный феномен — «двухклассовость» советского общества. Сдвоенная структура («рабочие» и «крестьяне») присуща «внутриутробной», прототипической фазе капиталистического развития. Уже на первой стадии собственно капиталистической эволюции крестьянство исчезает или превращается в рудимент (как священники в классе современной интеллигенции), а тут вдруг — при социализме! — оно объявилось в качестве одного из двух общественных классов, хотя и не ведущего, а ведомого.
Генезис этого феномена естественно объясняется колониальной двухформационностью социума. А далее было просто, как — мы уже рассматривали. Понятие «класс» в догматизированном марксизме связано не с понятием «функция», а лишь с понятием «собственность». Поэтому в дореволюционной России, считалось, было четыре класса: «капиталисты и помещики» — эксплуататоры и «рабочие и крестьяне» — эксплуатируемые. Эксплуататоров ликвидировали (по теоретической оплошности — из-за присущего лишь древнему обществу отождествления человека и его функции, роли — не как класс, а физически). Остались: «рабочие и крестьяне». И они действительно были; другое дело, что не только они, но и класс управляющих («служащих»), и класс интеллигенции. Однако с раскрестьяниванием-разбуржу-азиванием села крестьяне превратились в сельхозрабочих, оставаясь самодеятельными работниками феодального типа лишь на приусадебных «сотках»: социум стал трехклассовым. Но не признавать же, что, сколько ни обламывай у палки конец, палки с одним концом не получится, что с особым отношением к собственности или без оного в обществе будет класс, осуществляющий функцию управления. Даже Троцкий, доживший до катаклизма 1937 года, бывшего крушением утопического социализма и страшным завершением синтеза многоукладного строя в единый квазирабский социализм, отказывался признавать класс власти без собственности — классом.
В этих затруднительных обстоятельствах и возникла идея «двух форм социалистической собственности»: высшей, государственной (общенародной, но почему-то исключавшей из народа колхозников) и низшей, колхозно-кооперативной. Дело оставалось за малым: переиначить марксовы отношения по поводу собственности (одни имеют, другие нет, одни богаты, а другие бедны) в отношения по поводу формы собственности. Форм — две, следовательно, и класса два: рабочие и крестьяне-колхозники. Работает тракторист на совхозном поле — рабочий, стало быть, гегемон, переехал через дорогу — крестьянин.
Пожалуй, можно не продолжать, поскольку грандиозной мистификацией был весь «научный социализм», вся мировоззренческая панама, сотворенная несколькими поколениями «истматчиков» из противоречивого наследия Маркса.
Но чем бы ни представлялся «реальный социализм» мистифицированному сознанию, объективно он являл собой историческую инверсию, парадоксальное состояние общества, неизбежно идущего к кризису, саморазрушению, коллапсу.
Признать эту истину, если не открыто, то молчаливо, на деле, заставляют несколько обстоятельств: неизбежное крушение интегрировавшего общество мифа; разрушение личности самой мистифицированностью бытия, приводящей к раздвоенности, роду шизофрении, а затем к апатии и цинизму; исчерпание типично колониальных ресурсов экстенсивного роста (дешевого сырья, энергии и рабочей силы); усложнение самого хозяйства, достигающего предела, за которым индустриальное производство уже не может существовать без органически присущей ему экономической формы — капиталистических регуляторов. Титаническая индустрия оказывается как бы дебильной, напоминающей могучего идиота: горы сдвинет, реки великие повернет, пустыню Каракум заболотит... сначала не нарадуешься, да потом не наплачешься.
Разложение тоталитарной системы началось уже в 50-е годы (под сакраментальным девизом «возвращения к истинной вере» — «ленинским нормам партийной и государственной жизни») и углублялось с каждым новым правлением, становящимся очередной ступенью обмирщения, секуляризации общества. Очевидные свидетельства обмирщения: эволюция от ква-зиязыческого фанатичного культа Сталина к двусмысленному, амбивалентному культу Хрущева, недвусмысленно ханжескому и циничному — Брежнева и, наконец, к вне культовому, хотя и несколько истеричному восприятию Горбачева. При этом парадоксальное состояние общества проявляется с почти фарсовой остротой: каждый предыдущий руководитель, вождь непогрешимой, богоравной партии дезавуируется как исказитель «истинного социализма», «нарушитель завета». Закономерно и то, что по мере демифологизации жизни все знаки, все оценки явлений постепенно меняются на противоположные; в предфина-ле этого неотвратимо развивающегося процесса вдруг обнаруживается, что более прогрессивными являются «низшие», «не вполне социалистические» формы организации производства. Общество «самой полной и последовательной демократии в мире» вдруг начинает учиться демократии на детсадовском уровне. Новаторским вкладом в политэкономию социализма оказываются кальки капиталистической экономики, а в искусство соцреализма — возвращение к традиции классиков или следования Кафке, Джойсу, Маркесу. И так далее — во всех сферах жизни.
Советское искусство 70-х годов запечатлело психологически сложную ситуацию исхода из мифологического в реальное бытие: обретения и в то же время утраты. Обретения быта, утраты «святости». И это понятно. Квазирабский социализм порождал иллюзию, которую можно назвать призраком коммунизма. Выпадение из классических схем истории в некое пространство безвременья представлялось вступлением в небывалую эру; изнасилованность режимом, смутное понимание лежащей на всех вины, греха питало чувство интимной общности; голодная безбытийность и присущая рабству мифологичность миропонимания (хотя и в превращенном, марксистски рационализированном ее варианте) казались одухотворенностью и идейностью; неадекватность хозяйственных отношений — переходом к коммунистическому способу производства. Но по мере развития общества призрак коммунизма исчезает из массового сознания; «созревание» социализма ощущается старшими поколениями как обуржуазивание, утрата сокровенного идеала, бывшего почему-то ближе в прошлом, даже в трагические и голодные годы75. (Для села эта фаза совпала еще и с окончательной гибелью фольклорной культуры — «прощанием с Матёрой», историческим финалом крестьянства.)