Страница 52 из 59
тоталитарного «государственного капитализма», почему-то жаждет оставить это место в теоретической картине пустым. Если осмыслить и синтезировать два эти факта, то ленинское предчувствие — идею, бывшую полным переворотом в ортодоксальном марксизме, с точки зрения которого победа социализма в отсталой стране — утопия72, идею, осуществившуюся на практике, но никогда не изложенную открыто и адекватно, можно сформулировать так. В самоколониальных странах «обычный порядок» исторического развития невозможен или проблематичен. Проблематична победа буржуазно-демократической революции: нет или слишком мало демократической буржуазии,
слишком сильны феодальные традиции и т.д. Но как раз поэтому возможен социализм. Или еще короче: объективно ленинское открытие заключалось в том, что социализм не первая стадия коммунизма, а последняя — каждой формации, а поэтому он невозможен в России — самой отсталой стране Европы, но возможен в России — самой перезревшей державе Азии.
Все же история — великий художник. Трудно придумать лучшую метафору этой идеи, чем перемещение жизненного центра России из капитализированного, европейского Петрограда в древнюю, феодальную, «азиатскую» ее столицу — Москву.
Что он такое, социализм «самоколониальной» страны?
Он возникает как военно-идеологическая диктатура партии лиминальной массы, как своего рода оккупационный режим, являющийся безусловно преступным, но мистически, сакрально преступным, влекомым к утопии, к «раю»73. Режим сталкивается с сопротивлением, но главное — будучи паразитарным, разбойничьим, он истощает источник существования, поэтому раньше или позже вынужден отступить, обретая черты госу-
дарства-рэкетира, контролирующего естественное буржуазное развитие общества: «крышующее» его, если говорить на нынешнем сленге. Но все же «нэп» зачаток госкапитализма. Однако такое развитие несовместимо с режимом, не способным трансформироваться в органичный, демократический: его сковывает чувство вины и страх перед неминуемой карой, а проза экономической жизни стремительно размывает саму утопическую идею, сделавшую государство церковью хилиастов. Поэтому режим осуществляет второй этап революции — уничтожает неокрепшие экономические регуляторы производственных отношений, заменяя их политико-идеологическими: государство
поглощает и ассимилирует общество, как и при всяком «азиатском способе производства».
Но с точки зрения формационной теории механическое огосударствление, огосударствление «вообще» — бессмыслица. Огосударствление аграрного, полуфеодального сектора должно породить феодальный социализм, индустриального — госкапитализм; т.е., рассуждая механистически, колониальный, двухформационный социализм надо мыслить как некий симбиоз госфеодализма и госкапитализма. Но такой симбиоз противоестественен; общество не может быть одновременно системой феодального абсолютизма и парламентской демократии, прямого политического регулирования хозяйственных отношений и социально ориентированной рыночной экономики. Возникающий строй должен найти какую-то собственную, хотя бы и парадоксальную органичность, т.е. представлять собой не внеисто-рическую «административно-командную систему», как нарекли его в наши дни, а нечто формационно определенное. Искомый синтез находится, образуется — независимо от воли экспериментаторов -- при разрушении формационных структур, приведении и аграрного, и индустриального секторов к общему низшему знаменателю, к типу, предшествовавшему и феодализму, и капитализму: при возвращении, но якобы возвращении (т.е. возвращении в новых условиях, на новом уровне) к рабству. Возникающий строй оказывается не «полугосфе-одализмом-полугоскапитализмом», а квазирабским социализмом.
Воскрешение характернейших черт мифологического, рабского общества мы наблюдали и при конструктивном регрессе феодализма: в духовном плане — в эпоху Ренессанса и Реформации, в организационном — в период первоначального накопления, на прототипической «негативной» фазе капитализма. Но различие в том, что здесь это негативное состояние консервируется возможностью получать готовые результаты прогресса, фиксируется квазинаучной социальной доктриной: общество развивается, не переходя в позитивное состояние, заблокированное внутренней парадоксальностью, — новый Рим, но только навыворот (там постфеодальное общество было создано за счет возвращения к дофеодальной исторической технологии, здесь индустриальное — за счет возвращения к архаической социальной организации).
Как было синтезировано это далекое прошлое человечества в условиях XX века — достаточно хорошо известно. Самую страшную ломку претерпевает аграрный сектор, ибо здесь происходит «раскрестьянивание» самодеятельных феодальных работников-крестьян, усугубленное — в той мере, в какой они превратились в фермеров, — их «разбуржуазиванием». Крестьяне становятся фактически ненаемными государственными рабочими (подобно неграм американских плантаций — с той только разницей, что в роли плантатора выступает непосредственно государство). Заметим, что достижение этой страшной «победы социализма в деревне» может в определенных условиях облегчаться пережитками общинности и крепостного рабства, а также и христианским представлением о бедности как праведности и о богатстве как о греховности, рационализированным в новую эпоху «научным учением».
Менее радикальное, но тоже очень глубокое потрясение испытывает и индустриальный сектор: он развивается без органически присущей ему экономической формы, развивается за счет внеэкономических отношений с «внутренней колонией» и собственными работниками, которые наемными являются лишь номинально, ибо не могут не наниматься, поэтому сильно напоминают знакомых нам по «негативной», прототипической стадии капитализма марксовых «наемных рабов».
Так возникает негативно однородное в формационном плане, чрезвычайно стрессированное и парадоксальное общество, в котором двусмысленный прогрессизм («научность мировоззрения», «планомерность развития», «социальная защищенность», «интернационализм» и т.д.) обусловлен возвращением к тоталитарной древности.
Едва ли не первым из социальных мыслителей (а не художников: тут подлинно гениален Платонов, рисовавший, в сущ
ности, неопервобытных людей) эту сокровенную тайну «первой в мире страны социализма» разгадал А. Гарриман, бывший послом США в СССР в годы войны. В воспоминаниях Гарриман рассказал, как постепенно он понял, что в СССР построено общество не будущего, а далекого прошлого. Это и так и не так. В некоторых отношениях советское общество обладало несомненной эвристической ценностью и для западных стран, Рузвельта не без оснований подозревали в том, что, конструируя механизмы государственного регулирования экономики и социальных процессов, он заимствует советский опыт и «строит социализм в США». Дело лишь в том, что Рузвельт исследовал социалистические возможности настоящего, ныне уже рутинные для множества стран, а квазирабское общество настоящего не имеет, оно живет в неком сюрреалистическом «прошлобудущем» времени. Будучи социалистическим обществом, оно воспринимается как опережающее мировой процесс, небывалое, «первопроходческое»; при этом мыслит свое настоящее лишь как переходную стадию, средство построения идеального, обожествляемого грядущего. Но подобный социализм, достигнутый путем разрушения, конструктивного упрощения, «возвращения в будущее», с логической неизбежностью воспроизводит характернейшие черты организации древних, т.е. тоталитарных, обществ.
Жизнь древних обществ тотально идеологизирована, т.е. идеологически окрашенным, определяемым идеологической доминантой здесь является все: и политика, и материальная практика, и художественная деятельность — все составляет мифологическое единство, которое и есть сущность тоталитаризма. Здесь царят централизация и строжайшая планомерность, регламентированность всей жизнедеятельности. Здесь во главе государства — верховный жрец, полубог, соединяющий функции духовной и светской власти, просветленный истолкователь мифа, а само государство-общество являет собою церковь, точнее — капище. Понятно, что при квазирабстве этот жрец не пророчит, а теоретизирует и мифология имеет квазинаучную форму «объективно-научной идеологии», «науко-веры», уже не способной заменять специальное научное знание, но являющейся его «методологическим компасом».