Страница 51 из 59
Отступление в форме путешествия из Петрограда в Москву, или Тоталитаризм XX века
Россия конца XIX — начала XX века — едва ли не самый парадоксальный в новой истории организм: самоколониальная империя70.
Вспомним: в 1914 году в статье «Из прошлого рабочей печати в России» Ленин утверждает, что ситуация в России, самой отсталой стране Европы, аналогична ситуации в Англии конца XVII и во Франции конца XVIII — первой половины XIX столетия, т.е. что в России — канун буржуазно-демократической революции. Ленин прав: Россия конца XIX — начала XX века — давно уже не докапиталистическая страна. Но вот аналогия с Англией и Францией была, конечно, условной. Русский капитализм не был буржуазно-демократическим, он имел выраженный колониальный облик. Россия располагала крупной промышленностью, причем концентрация капитала в основных отраслях достигала столь высокого, даже опасного уровня, что талантливый царский чиновник, глава департамента артиллерии Маниковский выдвинул идею их, этих отраслей, национализации: мол, пусть не запруживает буржуазно-демократическое развитие, а помогает ему. Но индустрия была лишь островом в гниюшем феодальном болоте, которое не успел осушить фермерскими хозяйствами — отрубами — Столыпин.
Не менее важно и то, что по духу Россия оставалась феодальной страной, нетерпимой к капитализму, бывшему крайне антипатичным даже наблюдавшему его в Европе Герцену, а в России имевшему и вовсе циничный, чужеродный и чужеземный облик. Симптоматично: первый в европейской литературе образ буржуазного преобразователя, нового сотворителя мира — романтический Робинзон Крузо (инверсия мифа о «культурном герое» и доисторическом дикаре — индивидуалистически, самим «культурным героем» пересказанный миф). Первый образ капиталистического предпринимателя в русской литературе — Павел Иванович Чичиков, восседающий в сколоченной мужиком кибитке, которую мчит птица-тройка Русь. Вдумчивый Гончаров, признавая не только практическое, но и моральное превосходство Штольца, сочувствие вызывает все же к Обломову. При этом Обломов — Штольц не столько национальная, сколько историко-социальная оппозиция. Лопахин — русский демократический буржуа, написанный Чеховым без малейшей предвзятости и с полным пониманием лопахинской исторической миссии. Но даже Лопахин — внук местного крепостного крестьянина — кажется чужеземцем, «человеком со стороны» в сравнении с внешне европеизированной Раневской. Лопахин — спаситель и разрушитель, герой-преступник: с его приходом гибнет — не в физическом, но в «духовном» смысле — Россия, Вишневый сад... Разрешить эту антиномию дерзнули только большевики. Их вела отвага неведения, трагический «научный» самообман. И тем не менее: пройдет очень немного времени, и российский комплекс неполноценности — феодальная реакция на слишком поздний, неорганичный, са-моколониальный капитализм — обернется комплексом превосходства («на буржуев смотрим свысока»), критикой капитализма как бы уже с исторически более высоких позиций. Так бегун, отставший на половину круга, может казаться опережающим на полкруга всех. Но вернемся из мира образов на грешную землю.
В относительно благоприятных условиях эволюции колониальный капитализм постепенно ассимилирует свою феодальную «внутреннюю колонию»; при этом он даже может сохранять феодальные рудименты, формальную монархию, например, превращая ее в культурный символ единства и стабильности нации. Однако и в таком варианте процесс развития должен иметь выраженные социалистические черты, ибо требуют властного государственного вмешательства в экономику — вплоть до национализации крупной промышленности, банков и т.д.; в противном случае крупный, монополистический капитал станет преградой, плотиной на пути буржуазно-демократического превращения феодального сектора. В России рисуемый вариант развития намечался столыпинскими реформами в сочетании с идеей огосударствления крупной промышленности. Сходный по сути замысел вынашивал и русский несостоявшийся Пиночет — генерал Корнилов, а следующей попыткой осуществления этой модели госкапиталистического развития, только уже в режиме не конституционной монархии, а партийно-государственной диктатуры, был ленинский нэп. Реальность такой модели подтверждается опытом части деколонизирующихся стран «третьего мира». Однако множество факторов — этнических, политических, идеологических (о которых чаще всего забывают исследователи, склонные игнорировать роль внеэкономических факторов, мыслить наивно-рационалистически) — может снижать вероятность обсуждаемого варианта развития практически до нуля, особенно в самоколониальных империях.
В экстремальных условиях кризис подобных обществ оказывается тотальным, катастрофическим кризисом. Он сопровождается глубокой люмпенизацией, появлением лиминальной массы: толпы, выпавшей из всех табу, всех традиций — классовых, национальных, конфессиональных, — мистической массы, влекомой к «раю», преодолению отчуждения, «проклятия» не через созидание, а через преступление, разрушение, святотатство, своего рода сакральный грех. (Вспомним двенадцать блоковских подонков-апостолов, предводительствуемых оборот-ническим Христом-Антихристом.) Эта масса лиминалиев может быть как двойник похожа на утопический мессианский пролетариат: Маркс и мыслил пролетариат продуктом разложения всех классов, конфессий, наций, на чем и основывалась его вера, что этот Никто, став Всем, уже не воспроизведет разделение на классы, нации и т.д., учредит царство всеобщего братства, равенства и свободы.
Но лиминалистская общность — «коммунитас» — это состояние, в отличие от реального коммунизма, не имеющее позитивного воплощения, существующее лишь как процесс отрицания, разрушения, всегда, естественно, скоротечный.
«Преувеличение коммунитас в определенных религиозных или политических движениях уравнительного типа может вскоре смениться деспотизмом, сверхбюрократизацией или другими видами структурного ужесточения... люди, живущие в общине, рано или поздно начинают требовать чьей-либо абсолютной власти — будь то со стороны религиозной догмы, боговдохновенного вождя или диктатора, — пишет В. Тэрнер и не без иронии продолжает: — Так, большинство милленарист-ских движений пытается упразднить собственность или все обобществить. Обычно это удается лишь на короткое время — до срока, установленного до прихода тысячелетнего царства, или до получения наследства»71.
«Максимализация коммунитас», — по формулировке Тэр-нера, — влечет за собой «максимализацию структурности»: попытка революционного «возвращения в рай» завершается стабилизацией на более низком, т.е. более рабском, уровне. Хаос (как сакральное буйство в поэме Блока) сменяется железным державным строем: революция лиминалиев оказывается тотальным огосударствлением собственности и всей жизни общества.
Прервемся. Так вот оно в чем — действительное и не часто замечаемое открытие Ленина, сделавшее ленинизм «марксизмом XX века», эпохи крайней неравномерности мирового развития и колониальных «химер». Ленин очень точно указал на то, что капитализм надо рассматривать как единую мировую систему, в которой зоной наибольших противоречий являются не передовые, а отсталые страны — колонии. Именно здесь, в «мировой деревне», а не «мировом городе», всего вероятней радикальные антикапиталистические движения. Эту мысль, мы замечали, высказывал и Бухарин, не видевший в националистах союзников, но соглашавшийся с тем, что антиколониальные национально-освободительные движения вкупе с войнами между империалистическими державами могут быть детонатором мировой революции пролетариата. Ленин тоже еще говорит о мировой революции и решающей роли высокоразвитых стран, но вместе с тем подчеркивает и иное: возможность прорыва системы капитализма первоначально «в слабом звене». И при этом с непонятным, каким-то почти подсознательным раздражением реагирует на преследующий Бухарина призрак