Страница 5 из 59
Жизнь по чужому плану, по образу и подобию порождала множество запретов, ограничений, совершенно бессмысленных для человека как природного существа, не имеющих никаких биологических оснований.Таковы, например, половые табу, синхронизировавшие, как можно предположить, брачные отношения в сообществе с течками и брачными играми у тотема. В остальные периоды особи своего тотема были табу, знаком которого и стала набедренная повязка — «фиговый лист», перелицованный через эпоху в одежду: в противном случае возникала гибельная для сообщества дисгармония между планами отношений и деятельности. Косвенным, культурно-археологическим доказательством именно такого — не «сознательного», а подражательно-рабского происхождения сексуальных запретов может служить отмена промискуитетных (запрещающих беспорядочные половые сношения, «свальный грех») табу в связи с ритуальным убийством священного жертвенного животного — древний прототип карнавала. Но табу не распространялось на членов других тотемов; при встрече — условно — племен «медведя» и «волка» партнеры оказывались в культурном вакууме, в маргинальном пространстве, не находили «общего языка» и поэтому вели себя не как «медведь» и «волк», а как нормальные обезьяны. Этот обход запрета и породил, видимо, экзогамию и в дальнейшем институциолизировавшие ее «брачные классы». Думаю, отсюда же родом и чувство стыда, присущее лишь человеку и порожденное страхом нарушения табуированных сношений, стремлением их сокрыть. Реликты данной древней стадии антропосоциогенеза — обычай похищения невесты и страшная связь преступлений, кровавых побоищ, особенно межэтнических, с сексуальным насилием.
Вспомним еще раз утверждение Энгельса, будто инцест был запрещен, когда люди открыли опасность кровосмешения и убедились, что экзогамные браки дают более качественное потомство. Насчет потомства мы уже говорили; даже некоторые дожившие до Нового времени архаичные охотничьи племена не усматривают непосредственной связи между соитием и деторождением; миф о нисхождении духа и непорочном зачатии — рудимент очень древних пралогических представлений. Но важнее другое. Едва ли наши темные пращуры могли открыть опасность кровосмешения, будь они даже не менее тонкими аналитиками, чем сам Энгельс, поскольку такой опасности просто-напросто не было. Опасность вырождения — всего вероятней — следствие, а не причина инцестных табу. Она появилась из-за того, что в результате инцестных табу человек сохранял и накапливал рецессивные признаки, становясь биологически неустойчивым существом, — подобно тому как биологически неустойчивы, т.е. в отличие от своих диких сородичей подвержены опасности вырождения, сельскохозяйственные культуры. Не люди создавали запреты, а запреты создавали людей.
Симбиоз с животным-тотемом спасителен, но в то же время и тягостен для прачеловека, являющего собой пусть ущербное, но все же высокоорганизованное животное. Его инстинкты ослаблены, недостаточны, но все же они, пусть «темные» и «слепые», определенно есть (в противном случае прачеловек утратил бы волю к жизни, уснул, угас). Жизнь по плану тотема, оказывающемуся для прачеловека первым условным, искусственным — протосоциальным — планом, вела к жесточайшему подавлению собственных животных инстинктов, порождала невротическую коллизию, создавала напряженность структур психики, формировала тормозные устройства, заставлявшие замещать, имитировать подавленное действие условными дубликатами: криком, жестом, «вымещением зла», т.е. перенесе
нием активности на нейтральный предмет (видимо, эти следствия табу также давали строительный материал для речи) творила антиномичную сущность человека разумного.
Но самое поразительное, что не только «сущность». Дело в том, что излагаемая гипотеза антропогенеза хорошо согласуется с гипотезой академика Д. К. Беляева, проливающей, как мне кажется, свет на загадку невероятно быстрого формирования генотипа кроманьонского человека — Ното sapiens. Срок, отделяющий кроманьонца от неандертальца, размышляет ученый, ничтожно мал, чтобы случайные спорадические мутации и механизм отбора могли быть объяснением этого «чуда творения». Совершить подобное чудо, по мнению академика, может лишь действие механизма гормональной, нейроэндокринной регуляции функциональной активности генов. Фактором, включающим этот механизм, является психоэмоциональный стресс.
«Исследования на животных, — говорил Д. К. Беляев на III Всесоюзном совещании по философским проблемам естествознания в 1981 году, — показывают, что... при психоэмоциональном стрессе резко возрастает доля наследственного разнообразия. Стресс как бы обнажает скрытые пласты наследственной изменчивости... Стресс, психоэмоциональное напряжение, тесно связанное с работой нейроэндокринных систем, вот что ускоряло эволюцию гоминид и влияло на генетические процессы, которые обеспечили наследственное разнообразие».
Исследования на животных, о которых говорит Д. К. Беляев, — это опыты по одомашниванию. Но одомашнивание — суть смена программы поведения, переход к жизни по заданной извне, человеком, не согласованной с некоторыми из инстинктов программе — нечто парадоксально подобное происшедшему с ущербными гоминидами, начавшими жить в симбиозе с животным тотемом, ставшими рабами, информационными паразитами «умеющих жить» животных и поэтому обреченными на психоэмоциональное перенапряжение, длившееся миллионы лет. Правда, Д. К. Беляев считает, что смена программ жизнедеятельности, вызывавшая стресс, могла быть обусловлена геологическими факторами — изменениями природных условий, к которым вынужден был адаптироваться прачеловек. Но такое предположение мне представляется уязвимым. Изменения природной среды могли быть важным, но не решающим фактором в процессе антропогенеза; сами по себе, т.е. в отрыве от фактора первоначального отчуждения — коммуникационной неполноценности какой-то из ветвей гоминид, геологические факторы ничего не в состоянии объяснить. Ведь приспособительные программы модифицировали и другие животные, а к жизни по образу перешло лишь одно. Поэтому гипотеза Д. К. Беляева содержательна только при условии, если допустить, что основная причина стресса и ценз отбора порождаемых им генетических аномалий — едины: необходимость существования по чужому образу и подобию.
Разрешением, снятием этой коллизии и явилось становление биологического типа кроманьонского человека — животного с аномально долгим, гибельным для других природных существ периодом детства и рядом других нецелесообразных для животного признаков, но генетически приспособленного к существованию по искусственной, социально наследуемой программе.