Страница 33 из 49
Для многих и из числа допущенных к выборам — Генеральные штаты, депутаты — сами выборы являлись тайной за семью печатями. Видимо, учитывая этот факт, составители королевских рескриптов не приглашали, а обязывали людей третьего сословия принимать участие в редактировании наказов и назначении депутатов. Тем не менее столь новое и неожиданное дело далеко не у всех вызывало энтузиазм: случалось, что на собрание деревни в 230 дворов приходили 8 человек, деревни в 260 дворов — 16 человек{152}.
Происходило трудное усвоение новых реалий общественного, т. е. собственного бытия. Весной 1789 г. многие французы как бы заново открывали свою страну, обретали новых духовных вождей. С каждым днем усиливалось противостояние государства и гражданского общества. 5 мая это всеобщее и уже поэтому абстрактное противостояние обрело политическую плоть — на первое заседание собрались Генеральные штаты. 17 июня собрание представителей третьего сословия объявило себя Национальным собранием. Развитие гражданского общества достигло своего пика — родилась новая государственная форма. Двойственность государственной власти грозила взрывом. И он последовал…
* * *
Нервное возбуждение жителей столицы летом 1789 г. непрерывно возрастало. Город казался наэлектризованным. Неимущим и особенно женщинам из простонародья каждый день приходилось часами простаивать в очередях за хлебом. Можно сказать, что революционная толпа, которая на протяжении всей революции будет наводить страх на богачей и правительство, формировалась в 1789 г. У дверей булочных. Там же, в очередях, не только накапливалась ненависть к виновникам голода — к скупщикам, мироедам, как говорили тогда, но и осуществлялось первичное политическое образование многих людей, первый раз в жизни обратившихся к «большим вопросам». У народа не было ни клубов, ни салонов, политические новости узнавали в очередях, на работе, нередко у хозяина или в дешевых кабачках и тавернах.
Работников и их семьи не менее, чем угроза голода, волновали слухи о сосредоточивающихся вокруг Парижа войсках. Наемные полки немцев и швейцарцев расположились в Сен-Дени, Сен-Клу, Севре и даже на Марсовом поле. Цель концентрации войск мало у кого вызывала сомнения. О настроениях в Париже в начале июля бедный февдист и будущий руководитель «заговора равных» Гракх Бабеф писал жене: «Когда я сюда прибыл, только и было разговоров, что о заговоре, возглавленном г-пом графом д’Артуа и другими принцами. Они собирались ни более ни менее как уничтожить большую часть парижского населения, а затем обратить в рабство всех, кто во всей Франции избежит истребления, отдав себя покорно в распоряжение дворян и безропотно протянув руки к уже приготовленным тиранами оковам»{153}.
11 июля Неккер получил отставку. В Париже об этом узнали только на следующий день — в воскресенье 12 июля.
Множество парижан собралось у Пале-Руаяля, чтобы погулять, насладиться хорошей погодой, послушать, что говорят люди. В ту пору сад Пале-Руаяля, дворца герцога Орлеанского, служил политическим центром Парижа. Туда быстрее всего приходили новости из Версаля, там выступали наиболее популярные среди парижан ораторы, там открыто обсуждали планы противодействия аристократам. Как только пришла весть об отставке Неккера, настроение людей в миг переменилось. Группы благодушно прогуливавшихся исчезли, на их месте шумела грозная толпа{154}. Отчаянный журналист Камилл Демулен поднялся на неизвестно откуда взявшийся стул и с этой импровизированной трибуны произнес речь, точно выразившую мысли большинства людей, сгрудившихся у решетки Пале-Руаяля: «Граждане, нация требовала, чтобы Неккер оставался у нее на службе. Его прогнали! Можно ли оскорбить вас более наглым образом? После этого шага они могут решиться на все… и сегодня ночью, возможно, уже обдумывалась, уже подготавливалась варфоломеевская резня патриотов!.. Так к оружию же, граждане! К оружию!»{155}
Мирные манифестации быстро перерастали в столкновения с войсками. Совместно с парижанами против наемников-немцев и швейцарцев выступили французские гвардейцы. В ночь с 12-го на 13-е народный гнев обрушился на давно ненавидимые таможенные заставы, 40 из 54 были сожжены и разрушены: контроль над въездом в Париж был ликвидирован. Люди и оружие могли поступать в столицу свободно. Продовольствие и вино не облагались более высокими ввозными пошлинами.
Утром 14 июля с часу на час, с минуты на минуту парижане ожидали движения королевских войск на город. Предваряя действительно вскоре начавшиеся планомерные, как на войне, перемещения войск, простолюдины бросились к Дому инвалидов… В его подвалах хранились большие запасы оружия. Охрана не сопротивлялась, и народ захватил около 30 тыс. мушкетов, 5 пушек и множество сабель, пик, палашей. Но порох и пули были обнаружены в очень незначительном количестве. Боеприпасы следовало искать в Арсенале и Бастилии.
Находившиеся вблизи Дома инвалидов войска не выступили против революционной толпы: офицеры не были уверены в своих подчиненных. Город переходил в руки восставших.
Толпы народа устремились к Арсеналу и Бастилии, куда, как вскоре стало известно, из Арсенала были перевезены пушки и большой запас пороха. Впрочем, у Бастилии еще с утра было многолюдно, а накануне с ее охраной даже завязалась небольшая перестрелка. К Бастилии стягивались люди не только в поисках оружия. Парижане инстинктивно ненавидели тюрьмы — Бисерт, Венсеннский замок, Бастилию. И дело было не в числе заключенных… Мрачный серый массив крепости, вздымавшийся посреди города, постоянно служил напоминанием о бесправии и бессилии личности перед огромной мощью государства. Порыв к свободе, что охватил французов, невозможно было совместить с каждодневным созерцанием этого символа деспотизма. Бастилия была взята штурмом, и этот акт сразу же обрел величайшее политическое значение. Разрушение символов подчас стоит уничтожения вражеской армии.
Всю ночь 14 июля в Париже раздавался звук набата. Вооруженные патрули обходили город. Раздавались залпы артиллерии, славившие победу парижан и возвещавшие их готовность к дальнейшей борьбе.
Борьбы не последовало. По всей стране прокатилась победоносная «муниципальная революция». 17 июля в Париж прибыл король, утвердивший новые городские власти. Мэром Парижа стал член Учредительного собрания Байи, командующим только что созданной Национальной гвардии — маркиз Лафайет. Огромная толпа встречала Людовика XVI. Во время церемонии вручения королю ключей от города раздавались крики: «Да здравствует нация! Да здравствует король! Да здравствуют господа Байи, Лафайет, депутаты, выборщики!»{156} Крики ликования сливались со звуками музыки и праздничного салюта.
Психологическое состояние парижского люда в ближайшие дни после взятия Бастилии очень точно охарактеризовал П. Л. Кропоткин: «Мы видим народ с его пылким энтузиазмом, с его великодушием, с его готовностью погибнуть за торжество свободы, но вместе с тем — народ, ищущий руководителей, готовый подчиниться новым господам, водворяющимся в городской ратуше»{157}.
Впрочем, ликование длилось недолго. Уже 21 июля на улицах и площадях Парижа вновь стали появляться скопления негодующего народа. Раздавались требования уменьшить цены на предметы первой необходимости. Перед членами недавно конституировавшегося муниципалитета предстала многолюдная делегация от Сент-Антуанского и Сен-Марсельского предместий. В наиболее бедственном положении находились безработные. Часть из них была занята в благотворительных мастерских, сосредоточенных в основном в районе Монмартра. Там их насчитывалось порядка 16 тыс. человек. Платили им 20 су в день, с семьей на эти деньги прожить было невозможно. Рабочие разбредались по окрестностям Парижа и воровали плоды и овощи в ближайших огородах и садах. 15–16 августа на Монмартре начались беспорядки в связи с тем, что в субботу и воскресенье работы были прекращены и рабочие соответственно не получили оплаты. Раздавались угрозы поджечь ратушу. Но когда к месту волнений с небольшим отрядом прибыл Лафайет, «бунтовщики» вышли с цветами приветствовать генерала.