Страница 4 из 14
„Ишь, толстый пес, что придумал“ — налетела на него старая, с ногами бревнам подобными, толстуха — вдова Митрохина, „баб оставлять!“
„Небось, Митрохина, никто из красных не польстится на твою красоту, никто не тронет.“ Хохот, шутки. Долго спорили. Шумели казаки. И когда стало смеркаться и издали донесся чуть слышный пушечный гул — порешили казаки : баб оставить хаты охранять, — а самим убраться по добру по здорову.
С плачем, с завываниями провожали своих мужей, отцов и братьев бабы станицы Яремной.
Проводили. Поплакали и заперлись в хаты, закрыв наглухо и ставни и двери.
„Что за оказия. Ишь станица точно вымерла. Неужели все убежали?“
„Красный“ офицер, плотный, с лицом цвета краснокирпичнаго, с револьвером без кобура — остановил свой „красный отряд“ на церковной площади. Отряд — небольшой. Штыков около ста. Пулеметы. Одна „легкая“ пушка.
„Нет, товарищи, оно кажется скорее, што казачье запряталось по домам. Вишь, двери запертые!“
Белобрысый, с широким скуластым лицом, по говору ярославец, „красный“ солдат делится своими соображениями с офицером, бесцеремонно похлопывая его по плечу.
Офицер и солдаты пьяны. Некоторые с трудом стоят на ногах, бессмысленно улыбаясь. Грубо шутя.
„А ну, ребята, разыскать жителей. Вот поповская хата. Приволоките-ка попа!“
Нехотя в развалку, сплевывая шелуху семечек — несколько солдат пошли „за попом.“
Другие рассыпались по селу. Ловя кур и уток. Ломая закрытые двери и ставни.
Скоро в селе поднялся шум. Бранный. Возня и вопли баб, смешанные с режущим немилосердно уши кудахтаньем кур.
Вместо священника, ушедшего вместе с мужиками, красные тащат к офицеру попадью. Молоденькую, красивую, с черными глазами женщину. Она испуганная, горько плачет. По-детски. И просит ее отпустить.
„Голубчики, возьмите все — хлеб, мясо, отпустите только меня.“ Красные не слушают ее мольбы. Они грубо тащат ее. И возбужденные видом молодого женского тела, тискают и щипают свою жертву.
Во дворе хаты старухи Митрохиной — двое красных пытались поймать жирную индейку. Старуха, разъяренная,с громадной железной киркой в руке, гоняется по двору — за красными. Загнанный ею в угол двора — один из красных, — молодой парень, с лицом глупым, сильно курносый — вытаскивает револьвер. И слегка зажмурившись — стреляет в старуху.
Митрохина, неловко качнувшись, оседает на землю, Пуля попала, видимо, в сердце.
Солдат, ухмыляясь, шарит у нее в кармане. Вытаскивает ключи и кошелек. Торжественно показывает их своему товарищу. И поспешно оба скрываются в хате Митрохиной.
Маленький песик, щенок, подходит к убитой Митрохиной. Виляет пушистым в белых пятнах хвостиком. Замечает красную лужицу набежавшей из раны крови. И жадно — точно спеша — начинает лакать.
„Чего надыть?“
„Впусти. Не то выломаем дверь!“
„Да мужа нетути. Ушел в поле!“
„Отворяй!“
Трое красных ломятся в богатую хату казака Ситрова. Его молодая жена, первая красавица на всю станицу, черноволосая, с черными глазами стоит перед запертой дверью. И, испуганная, не решается отворить. В углу ее маленькая трехлетняя дочка — плачет навзрыд не то от криков и ругани красных, не то от невнимания материнского.
Наконец дверь падает. И трое красных врываются в хату.
„Чего Вам надо? Что вы как разбойники, врываетесь в дом?»
Вид женщины, в своем гневе еще более красивой, приводит в неистовство красных солдат. Без слов, бородатый, высокий солдат, веснущатый с сифилисным носом — хватает ее за груди и пытается повалить на пол. Женщина вырывается и, точно в порыве отчаяния, тесно прижимается к своей маленькой дочурке, как бы надеясь найти в ней защиту от звериных людей. Бородатый красный, раздосадованный новой помехой, вырывает за ноги из рук матери девочку и с силой разбивает маленькое тельце о каменный выступ русской печи. Широкой и серой. Кровяные брызги заливают стены хаты, выступ печи и желтый глянцевый пол.
Солдат наваливается всей тяжестью своего тела на обезумевшую от страха и горя женщину и, при сочувствии и одобрении товарищей — насилует...
На площади, окруженный солдатами, сидит „красный“ офицер. На коленях держит плачущую попадью. И не смущаясь присутствием солдат, целует ее, хохочет и, пьяный, поет революционные песни, смешивая их с неприличными напевами, ругает евреев — словами грубыми и резкими, вызывая сочувствие и одобрение своих подчиненных.
К вечеру по всему селу стоит сплошной кошмар. „Красный“ офицер приказал за бегство казаков — увести из Яремного сто женщин. Всех наиболее красивых и молодых.
С проклятием и руганью тащили красные солдаты за собою казачьих женщин. Те шли: одни покорные с заплаканными глазами, другие — дрались и сопротивлялись. А красный офицер вез в своей кибитке — молодую попадью. Обезумевшую, разбитую душою, приниженную телом.
Ночью, лес, где красные разбили свой ночлег — был свидетелем звериных сцен...
И тех из женщин, которые боролись долго и упорно, при общем возбужденном хохоте привязывали туго к деревянным кольям, вбитым в землю. Срывали с них одежду. И проще и грубее зверей лесных их брали...
Веселье красных смущалось бредом казачки Ситровой. Она сошла с ума и, не переставая, смеялась громко и кричала что то непонятное.
„Убей ее, надоел ее проклятый крик,“ приставали к бородатому солдату его товарищи.
„Да жаль — красивая баба, не скоро другую такую найдешь.“
„Пустое! Найдешь в соседней станице!“
И послушавшись совета товарищей, бородатый солдат застрелил казачку. Просто. В спину из ружья.
А на утро отряд казаков окружил лес. Освободил женщин. Переловил красных. И женщины — зверски издевавшись над красными, — предварительно их оскопив — убили всех до одного. А красного офицера мучили больше и дольше других.
Тележные колеса попрежнему скрипели. А девушка-казачка — одна из этих женщин — плакала под скрип колес.
В ВАГОНЕ
Около ст. Пенза нечаянно упала с поезда женщина с девочкой.
(Изв. Пенз. Сов, 8 окт.)
По синему небу, точно коровы сытые, бродят тучи белые. Немного серые... Спокойные. Довольные. Солнце — пензенское. Вялое, точно больное, играет с этими тучами в игры. Нам, людям, неясные, непонятные. Деревья зеленые, закинув головы, смотрят, смеясь, за этой игрой. Ежедневно обычной, ежедневно различной.
В поезде шумно. Много людей. Много мешков. Все пассажиры едут в Москву. Везут хлеб и муку. С трудом купленные здесь — около Пензы.
Рабочий, в фуражке, со вздернутым носом, опоясанный широким ремнем, довольный, похлопывает по мешку, сплошь набитому хлебом, и громко, взволнованным голосом, делится со своей соседкой историей покупки хлеба.
„Я езжу каждую неделю сюда в Пензенскую губернию. Посудите сами! Я — слесарь. Пятеро детей — да хворая жена. Муки заводской, то-есть, карточной, хватает мне едва-едва на два дня. Ребятишки — жалко на них смотреть — пищат, просят хлеба. А в Москве — сами знаете — ни хлеба, ни картошки. Вот и начал я ездить за хлебом. Два дня в неделю работаю на фабрике, а в остальные дни разъезжаю по железке. Да тяжело — чорт возьми! Мужики не хотят продавать хлеба! Подавай, знай им царские деньги. Да откеле их взять?“
Его соседка, миловидная, интеллигентного вида барышня, сочувственно кивает головой,
„Да, да! Беда! Вот тоже и я. Курсистка я. Следовало бы кончать курсы. Учиться! Но — надо есть. Без хлеба — не прожить! А у меня, к тому же, старуха мать, дряблая, древняя и сестренка. Ничего не поделаешь! Вот и катаюсь по России за хлебом. Взад и вперед!...“