Страница 9 из 84
Но, видно, Американист забыл эту народную мудрость, растерял ее, даже дома занимаясь заграницей. Его смутила неожиданная демонстрация продукции отечественной легкой промышленности. Укол стыда — и укор совести. Не вида бы колхозниц ему стыдиться, а своего, пусть непроизвольного, стыда. Придя с канадской девчушкой — сотрудницей Аэрофлота, две женщины не нуждались в его помощи. И все-таки он, укоряла его совесть, должен был подойти к ним, перекинуться словечком, и всем людям па транзитном пятачке между двумя заокеанскими странами дать понять, что, да, мы — соотечественники, люди одной земли и одного народа.
Он подошел к другим соотечественникам, когда в накопитель с дорожными сумками и портфелями, в пальто нараспашку, вошла со своим моложавым ироничным предводителем паша ученая делегация, которая продолжала стремиться в Нью-Йорк: отставной генерал с внушительным черепом, известный социолог с бородкой и еще один, толстый и умный, этакий Пьер Безухов па Бородинском поле ядерного века, и все, разумеется, док- тора паук, и самый молодой из докторов, смущающийся раннего равенства со старшими, и уже знакомый нам публицист…
Они вошли напористо и кучно. В кучности и была их сила. Они передвигались, держась друг друга, несокрушимой капсулой маленького коллектива, вызванного к жизни особыми обстоятельствами загранпоездки, в духовной оболочке своего микромира. В Нью-Йорке их встречали американцы, принимающая сторона. Она отвечала за все и была заинтересовала в том, чтобы оставить у гостей наилучшее впечатление. Принимающая сторона рассчитывала на ответное приглашение в Советский Союз и знала, что такое взаимность, баш на баш или око за око. Американист завидовал этой кучности, спасительной защитной силе коллектива, перемещающегося в чужой среде. У него, одинокого корреспондента, не было ни американской принимающей стороны, ни программы пребывания. Он надеялся на помощь коллег в Нью-Йорке и Вашингтоне, но ему предстояло самому отвечать за свой быт, самому организовывать поездки и встречи с американцами. И работать тоже предстояло в одиночку.
В первые американские годы он всегда путешествовал по Америке вместе с другими корреспондентами, и это было хорошо — в автомобиле мчаться по автострадам — хайвеям — от одного утвержденного в маршруте пункта к другому, и товарищ сидел за рулем, а ты рядом, сверяясь с дорожной картой. Или наоборот: ты за рулем, а он — навигатор. Как прекрасно чувствовать, передвигаясь в чужой среде, локоть друга — в самолетном кресле, в железнодорожном купе; однажды по рельсам они вдвоем прокатились через всю Америку — от Нью-Йорка через Чикаго до Сиэтла. Вечером в отеле смотреть вместе телевизионные новости и обмениваться впечатлениями дня, а с утра стандартная яичница и кофе — и вместе в дорогу. Прекрасно! Но потом он стал ездить и летать один. Приоритет все-таки отдавался работе. Друзья-попутчики отнимали время у того, что исподволь становилось профессией, у Америки и американцев. Дружеское общение сокращало дорожные записи в блокнотах. Ради чистоты опыта, называемого собственным восприятием страны и ее народа, он все чаще жертвовал прелестями дружеской компании, продолжая, однако, завидовать тем, кто передвигался в коллективе.
...Закат давно догорел. Лишь темнота и фонари гляделись в окна, когда вдруг прямо к окну приблизился пос долгожданного самолета. Из одной двери быстро выполз хвост прилетевших, в другую столь же быстро втянулся хвост ожидавших. Американист очутился в обстановке летающей Америки, в самолете, где на креслах были не одноцветные, как у нас, а пестрые чехлы, где по-другому выдвигался столик из ручки кресла, по-другому захлопывались багажные отделения наверху,— он закинул туда пальто и три буханки хлеба.
Самолет выруливал на взлет. Стоя перед закрытой пилотской кабиной с микрофоном в руке, самоуверенный, как конферансье, стюард хорошо поставленным голосом извинялся за опоздание, едва он успел сесть на откидное сиденье, как самолет свечой взмыл в темное небо, и с мелодичными звоночками мгновенно погасли запретительные табло, и, ни минуты не мешкая, стюард с двумя стюардессами в пестреньких уютно-домашних пакидочках бросились разносить прохладительные и горячительные напитки и крошечные пакетики с миндальными орешками. Зазвучал радиобаритон, представившийся «вашим капитаном». С рабочего кресла капитан напрямую обратился к пассажирам, снова извинился за опоздание, предупредил, что в районе Нью-Йорка свирепствуют порывистые ветры с дождем, немножко потрясет, и заверил, что оснований для беспокойства тем не менее нет.
Пришлось, однако, побеспокоиться. Снова включившись, баритон капитана сообщил, что обстановка, к сожалению, ухудшилась, самолеты садятся и взлетают с опозданием и нью-йоркские диспетчеры велят на полчаса задержаться в воздухе в тридцати — сорока милях от аэропорта Ла Гардиа.
Американское небо встретило их неласково, в его темных пространствах, ожидая разрешения на посадку, кружились карусели сотрясаемых порывами ветра самолетов. В пассажирском салоне погасили свет. Двигатели ревели громче и натужнее, как будто сзади, ухватившись за хвост мощной рукой гиганта, кто-то не пускал самолет. Сильно потряхивало.
Наконец капитан сообщил, что идут на посадку. Прорвались сквозь молочно-белесую тьму. За треплющимся тюлем разорванных облаков являлась и гасла и снова являлась феерия нью-йоркских огней, и вот она открылась в своей беспредельности, светящаяся, мигающая ночная земля, пульсирующие огнями бегущих машин автострады. Американист не успевал опознавать их — и все ближе и ближе к огням домов, к автомашинам на дорогах, и самолет, ударяемый порывами ветра, покачивая крыльями, тяжело плюхнулся на залитую водой посадочную полосу, по которой били струп ливневого дождя, и пассажиров закачало в креслах от резкого торможения.
Успокоившийся Американист разъяснил публицисту, впервые попавшему за океан: «Вот тебе наглядная иллюстрация к американскому характеру, к той его черте, которую надо бы знать и учитывать,-раскованное в, более того, рискованное отношение к ситуациям, иа наш взгляд, критическим. У них они умещаются в пределы нормы».
Иногда его спрашивали, любит ли он Америку. Спрашивали, ожидая утвердительного ответа, и это ожидание было каким-то образом связано с тем, что он писал об Америке. А для него это был странный вопрос, которым сам он никогда не задавался. Он старался описывать страну, с которой связала его работа и жизнь, так, как понимал ее, видел и чувствовал, по возможности точно, но при чем тут любовь? Как можно любить какую-то страну, кроме своей, родной, данной от рождения и до смерти? Кроме той, что вместе с матерью произвела тебя на свет таким, каков ты есть? В ее землю уходят корни твоего родословного древа, на ее небо глядели твои предки и должны глядеть потомки, и ничего нет сладостнее родного языка. Разных людей любить можно, но разные страны?
Конечно, помимо любви к матери есть и любовь к женщине, которая, вспыхнув, озаряет жизнь и в лучшие ее мгновения дает редкое верховное ощущение полноты бытия. Но и таких мгновений не было у него на чужбине, не испытывал он там полноты бытия.
Если бы, однако, Американиста спросили, уважает ли он Соединенные Штаты Америки и американский народ, он бы ответил: да. Сознавая, что и тут однозначный ответ отдает, с точки зрения профессионала, ненужной эмоциональностью, категоричностью, сглаживает кое- какие острые углы. Лучше всего подошло бы другое слово — считаться. Америка и американцы — крупная величина, с которой нельзя не считаться.
После напряжения штормовой посадки пассажиры еще не успели подняться с кресел и самолет еще не подрулил к аэровокзалу «Истерн», а у нашего Американиста, жадно глядевшего в омываемое дождем окно, уже возродилось первичное из американских, и прежде всего ныо-йоркских, ощущений — густоты и напора движения. При штормовой погоде садились с включенными прожекторами одни самолеты, другие в длинной очереди гуськом тянулись друг за другом на взлетную полосу, помаргивая навигационными огнями. Сквозь пелену дождя оранжево светились большие вывески не менее десятка авиакомпаний. II пассажиров, поспешно подключая к этому темпу, выпустили из самолета в сутолоку аэровокзала, где знакомые встречали знакомых, а незнакомые — незнакомых, держа в руках листки картона с именами и фамилиями, где сразу же какой-то американец двинулся навстречу нашей науке, а Американист увидел Андрея, молодого корреспондента-правдиста, и понял, что Андрей встречает именно его. Обретя эту точку опоры, он почувствовал себя как все — уверенно-небрежной частичкой того напряженного и хаотичного движения, которое опознал еще в воздухе, в огнях, светящихся за тюлевыми занавесками облаков и дождя, и которое повелительно подхватило его на земле.