Страница 8 из 84
Дернешь за любую нитку и — клубок воспоминаний. Но кому они интересны, кроме тех, кто все это наблюдал из года в год и вместе переживал надежды и разочарования? Давно закрыли американцы морскую линию Ленинград — Нью-Йорк. Не только «Михаила Лермонтова» не встретишь больше на Гудзоне, ио и «Максима Горького», несколько лет подряд работавшего на круизах по Карибскому морю.
Ничего нет простого в наших отношениях с американцами, все упирается в политику, и в начале восьмидесятых годов эта истина снова коснулась воздушного сообщения между двумя странами. Президент Картер под предлогом Афганистана закрыл для Аэрофлота Нью- Йорк, президент Рейган под предлогом Польши — Вашингтон. Почти на нет сошли делегации, зачастившие было за океан, и сорок с лишним советско-американских соглашений об обмене.
Как будто в машине времени отбросило нас назад, и самолет, как пятнадцать лет назад, шел в Монреаль, а не Вашингтон, и пассажиров снова ждали пересадки. Хотя Американист, не поспевая за отброшенным назад временем, все еще надеялся, как бывало, за один день добраться от советской столицы до американской.
Опи летели и летели — над покрытой облаками родной землей, и над первым снегом на горах норвежских фиордов, и еще пять часов над Атлантическим океаном, пока не поплыла внизу заснеженная белая твердь Ньюфаундленда.
Земля! Океан с его ледяными водами, о которых лучше не думать, преодолело мощное усилие ровно гудящих реактивных двигателей. Ярко-желтые спасательные жилеты, которые не без кокетства демонстрировали стюардессы в заоблачном показе мод, уже, слава богу, не понадобятся со своими свисточками и фонариками для освещения пучины. Заснеженная твердь внизу как-то странно успокаивала.
С другой стороны, вместе с видом лежащей внизу земли вернулись и земные заботы. После воздушных медитаций наступал час действия.
Вспыхнули сигнальные табло, и в плавно снижающемся, будто планирующем, самолете наш путешественник, спрятав в портфель разовые пластиковые тапочки п традиционный набор открыток с видами Москвы, выданный пассажиру первого класса, все стремительнее приближался к поверхности другого континента, чтобы встретиться и слиться там с самим собою, с тем человеком, которого автор, сочтя необходимыми кое-какие разъяснения, оставил скучать в монреальском аэропорту Дорвал в ожидании нью-йоркского самолета.
Но он уже не скучал. В некотором роде он уже приступил к исполнению своих профессиональных обязанностей. После долгого периода заочного наблюдения и описания Америки из Москвы он не без азарта предавался теперь свежим очным наблюдениям.
Зал ожидания авиакомпании «Истери», с ее угольного цвета, удобно штампованными стульями, широкими окнами на летное поле и свободными выходами в длинные коридоры аэровокзала, к другим накопителям других компаний, уже заполняли пассажиры. И это были в основном конечно же граждане США. Американист безошибочно узнавал их по яркости и пестроте одежд, по свободным позам, которые на первый взгляд кажутся развязными, по их, опять же внешне небрежному, поведению без оглядки на других. Знаменитый американский писатель однажды сказал Американисту, что наметанный глаз всегда отличит американца даже по чисто внешним признакам, что американского негра даже в Африке не спутать с африканским негром, что американца японского происхождения так или иначе не спрячешь среди японцев в Японии, а в Европе, хоть ты специально маскируй американца, нечто неуловимое, но характерное тут же выдаст его. Это верное наблюдение, и Американист любил оттачивать глаз, научившись выделять американцев (меньше — американок) среди других иностранцев, даже не слыша их особого говора, только по осанке, походке, манерам. Приходилось ли вам задумываться над тем, что каждый человек несет на себе особую национальную печать, что даже в повадках своих, во внешних своих приметах он отражает исторически сложившиеся черты своего народа? Ту среду, в которой живет.
Три часа ожидания в монреальском аэропорту стали для Американиста еще одним введением в Америку, прологом нечаянным, но не лишенным смысла. С азартом натуралиста он опять входил в мир американцев. Из-за того, что он долго не наблюдал их, именно национальные, а не индивидуальные черты прежде всего бросались в глаза. И вместе с тем по той же причине чуть ли не каждый из первых нескольких десятков американцев воспринимался им как тип. Индивидуализм в природе этой нации, ее сильная характерная черта. В аэропорту Дорвал едва ли не каждый американец, на свежий взгляд Американиста, рисовал и лепил себя, желая в отличие от нас выделиться из массы, а не стушеваться, пе слиться с ней.
И он опять думал о капле и о море и о том, что все мы необычайно зависимы от среды, и что у нас, во всем Союзе, среди всех двухсот семидесяти миллионов не найти, пожалуй, и одного, который мог бы выглядеть и вести себя так же, как любой из этих случайных американцев, и что даже переимчивым, охочим до всего заграничного молодым людям не под силу стать каплями чужого моря, и что даже самый талантливый и пластичный наш актер не может добиться абсолютной похожести, играя роль любого американца.
Вот мужчина средних лет с толстой сигарой во рту, не по сезону легко одетый, в кремового цвета пиджаке с блестящими желтыми пуговицами на всех карманах п в песочного цвета брюках, из-под которых выглядывают светло-желтые расшитые ковбойские сапожки,— чем не тип провинциального южанина, на какое-то время попавшего на канадский Север?
Вот высокий блондин с крупным волевым лицом раскрыл ковровый чемоданчик-дипломат, уместил его на левой ноге, которую чисто по-американски уложил лодыжкой па колено правой, и как ни в чем не бывало, будто один в своем офисе, углубился в чтение деловых бумаг,— тип сравнительно молодого бизнесмена. По что- то такое выдает его, что-то сомнительное есть в его уверенности, отнюдь не все отвечает образу преуспевающего бизнесмена. Что-то такое заставляет предположить, что па лестнице успеха блондин пока спотыкается.
Человек с рыжеватой бородкой на бледном бескровном лице, нестриженые волосы выползают из-под черной твердой старомодной шляпы, длиннополое черное пальто, белая рубашка без галстука застегнута на верхнюю пуговицу. Тут и гадать нечего, принадлежность к группе выделена одеждой — еврей из религиозной секты хасидов, оккупирующих ювелирные магазины так называемого «Бриллиантового ряда» на Сорок пятой стрит между Пятой и Шестой авеню Нью-Йорка.
В углу особняком трое молодых людей, и самый богатырски картинный из них — могучий, широкогрудый парень с черной бородой, он через голову стянул толстый свитер, обнажив лямки комбинезонных штанов, и в мини-баре у входа, открывшемся, когда пассажиров поднабралось, покупал банки пива «бадвайзер» и треугольные сандвичи с сыром и ветчиной, запечатанные в прозрачный целлофан. Тип нынешнего студента, похожего па рабочего.
И так далее.
И еще был тип свежеиспеченного иммигранта, всего лишь кандидата в граждане США, латиноамериканца по обличью, с широким простоватым лицом и черными глянцевитыми волосами. Он сидел в углу на краешке стула, сторонясь других, потерянный человек, одиночка, родную среду покинул, а новую среду, новое лицо н индивидуальность еще не приобрел. Приобретет ли? Ои был в самом начале нового, манящего и страшного пути и робко поглядывал на остальных, готовый, по первому требованию, заискивающе признать свою неполноценность и, однако, мечтающий перевоплотиться и стать таким, как остальные.
И вдруг в это собрание транзитников вошли две наши пожилые колхозницы. Они прилетели в Монреаль тем же самолетом, что и Американист, и он заметил их еще в автобусе — нельзя было не заметить таких необычных для международного рейса пассажирок. Скорее всего с Украины, а летели, наверное, куда-нибудь в район Чикаго, к славянам, осевшим по кромке американских Великих озер, по приглашению каких-нибудь родственников погостить в Америке. У них были большие рабочие руки, обветренные лица и приземистые фигуры тружениц, людей от земли. Не то что заграничную, по и свою землю опи вряд ли видели за пределами райцентра, по на международный перекресток в монреальском аэропорту вошли степенно, без стеснительных оглядок на пеструю компанию и разместились в самом центре. Кургузые зимние пальто, толстые шерстяные платки и короткие сапожки на полных икрах являли собой аптимоду и, быть может, даже антивкус, зато вели они себя как люди, неподвластные моде и считающие, что, в конце концов, на вкус и цвет товарищей нет.