Путешествие Американиста

Дядю звали Ричард, племянника — Херберт. И корни их на этой земле в окрестностях Дикейтора уходили вглубь на полтораста лет, па пять поколений. Ферма была одна, обрабатывали одну землю, но жили на два дома — дядя с женой бездетные, а племянник, чтобы показать редких людей, привез в дом дяди и двух своих хорошеньких дочерей-старшеклассниц.

И вот в гостиной чистенького беленького домика, из окон которого виднелась на все стороны кормилица-земля, нескладно расселись два бизнесмена — американский и советский, два журналиста и два фермера, уже как переставшие чувствовать себя хозяевами и оттого знавшие, как рассадить гостей, а из соседней комнаты выглядывали жена Ричарда Гулика и две дочери Херберта.

Это было интервью как бы на дому — пришло в голову Американисту. В больших, да и малых городах работа отделена от дома, от семьи. А тут и дом, и работа рядом, вместе — вот какое открытие вдруг сделал он в гостиной фермерского дома, привыкши к разговорам в городах, в кабинетах чиновников, бизнесменов и журналистов. Тут чашкой кофе с домашним печеньем угощала не секретарша, а жена фермера. Тут, когда теряешь работу, теряешь и дом, потому что все это вместе и называется твоей фермой, твоей землей. Тут твои корни, и если тебя отсюда выдернут, то уж точно — с корнями.

Ричард Гулик сидел на стуле почему-то посредине комнаты — в своем собственном доме, как на допросе, позабыв снять красную кепочку с длинным козырьком, и время от времени поглядывал, как бы обращаясь за помощью, на Дика Бэркета. Племянник Херберт был жилист и долговяз, под два метра ростом. На нем была рабочая куртка, тяжелые желтые ботинки и та же красная фермерская каскетка на голове, и поза его тоже была скованно-принужденной.

В обветренных лицах дяди и племянника, в их длинных руках и неуклюжих сильных телах проступали десятилетия той работы, когда человек по-библейски, в поте лица своего, добывает хлеб свой, видя в этом свой долг перед близкими и предназначение на земле,— и этот пот не перестал катиться от того, что в придачу к двум парам собственных рук были трактора, комбайны, грузовики и прочая техника, не меньше, как сообщил старший, чем на полмиллиона долларов. Таких работяг, хлеборобов, людей от земли смешно было бы и спрашивать! хотят ли они мира с нами? Ответ был на их лицах, в их руках: а как же!

А из соседней комнаты выглядывали две молоденькие девчушки — беленькие, пушистые, кровь с молоком, расцветающие сельские красавицы, вполне пригодные на роль cover girls, то есть тех девушек, которых помещают на свои обложки вполне пристойные иллюстрированные журналы. Их щеки горели от молодости, здоровой жизни на воздухе и смущения, их глаза сияли от любопытства.

Но еще что-то такое проглядывало, проступало в выражении их лиц и глаз, что-то такое, что как будто мешало им верить глазам своим, видящим первых в жизни и вроде бы нормальных, мирно настроенных и даже иногда улыбающихся людей из далекой России. Что же такое проступало в их свежих милых лицах и как бы даже искажало их, застилало открытую доверчивость и доброжелательность, свойственную юности, той поре, когда человек как чистая доска, на которой жизнь еще не успела написать свои предостережения, сомнения, подозрения и страхи? Что же это было?

Ах, знакомая пелена, знакомая гамма. На чистой доске уже постарались кое-что понаписать взрослые дяди и тети на школьных уроках обществоведения и политграмоты и, конечно, успел потрудиться телеэкран. Сквозь естественную доверчивость юности в выражениях их лиц проступали подозрения, предвзятость и предрассудки разделенного мира и века, и две девушки не знали, чему верить — предрассудкам или первому личному опыту.

В Нью-Йорк они улетели тоже самолетом Эй-Ди-Эм — и вместе с Дуэйном Андреасом. Он прилетел откуда-то накануне вечером и теперь снова покидал Дикейтор, отправляясь по делам в Париж. Он был свеж, деятелен и, по обыкновению, насмешлив. Сел на хозяйское место, в правом углу дивана, размещавшегося у задней стенки пассажирского салона, чтобы иметь под рукой упрятанную в обшивке трубку радиотелефона, по которому во время двухчасового перелета он раз пять разговаривал и с Нью-Йорком, и с Дикейтором, и еще с кем-то. С раннего утра он был снабжен свежими нью-йоркскими газетами и поделился ими с попутчиками, выбрав себе самую деловую и полезную—«Джорнэл оф коммерс». Эту газету, сообщил он, доставляет ему в Дикейтор частное почтовое агентство «Федерал экспресс», и каждый номер обходится в двадцать пять долларов. «Самая дорогая газета в мире»»,— заметил он с усмешкой человека, который отнюдь не бросает деньги на ветер даже тогда, когда платит девять тысяч долларов в год всего лишь за газету.

Они подошли к Нью-Йорку со стороны океана, приземлились в аэропорту Кеннеди, подрулив и там к зданию частной авиации, где уже ждал вызванный пилотом по радио маленький аэродромный автобус. Андреас спустился по трапу, пилот подал хозяину плащ и плоским кейс, а в руку водителя автобуса су пул зеленые бумажки чаевых. Попрощавшись с попутчиками, маленький щуплый человек уехал в аэровокзал компании «Эр Франс», чтобы через полтора часа сверхзвуковым «Конкордом» вылететь в Париж и прибыть туда еще через три с небольшим часа, поздним вечером. Он летел туда на два дня, для переговоров с французским министром торговли.

Французское правительство, рассказал он по дороге, платит своим крестьянам хорошие субсидии за выращивание сахара. И вот благодаря этому производство сахара во Франции чрезвычайно поднялось за последние годы, и французы, выбрасывая его по демпинговым ценам, лихорадят мировой рынок.

— Придется пригрозить министру,— посмеивался Андреас.— Если они не займутся этой проблемой, мы напустим на них американское правительство.

Против ожиданий рассматривание трех точек, вылившееся в рассказ еще об одной поездке Американиста, затянулось. Сев за стол, автор, если можно не спешить, подчиняется ритму работы, а она невольно следует ритму описываемой им жизни. Взять хотя бы подробности, которые автор не хочет миновать, хотя их, быть может, и сочтет ненужными иной читатель. Их, эти подробности, легко сокращать, когда описываешь знакомую всем нам нашу жизнь,— читатель в таком случае восполнит их собственным знанием и воображением. Но как опишешь кратко впечатления о чужой жизни, где даже знакомые предметы не только называются, по и выглядят по-другому. А что уж говорить о людях? Как пропустишь подробности, если именно невысказанность движет твоим пером?

Тем пе менее автор опускает многое из впечатлений новой поездки Американиста, не имея намерения писать еще одну книгу. По он просто должен рассказать о встрече с Томасом Пауэрсом, тем самым американским журналистом с холщовой сумой, который еще раз навел нашего путешественника на мысль о том, что мир тесен, наш расколотый и разделенный мир, где все мы — путники И все мы — спутники и где в роковом смысле все мы связаны одной судьбой, как одной веревочкой. Разве не эта встреча в конце концов помогла создать эмоциональную критическую массу, без которой не появилось бы статьи Американиста о тесном мире и, быть может, книги о его путешествии?

Опубликовав те свои сентиментальные заметки отес- пом мире, Американист втайне надеялся и па отклик оттуда, из-за океана, от человека, встречу с которым описал. Заметки его не были исповедью. Но искренность в них, несомненно, была, искренняя попытка пробиться к бородатому американцу с сумой, к одному из озабоченных американцев. И был еще, если потрезвее и понаучнее взглянуть, некий опыт: поймет ли он этот порыв? В сентиментальных — и субъективных — заметках был заложен вопрос объективного порядка — о возможности понимания двух людей, двух журналистов из разных миров: дойдет ли до него в Америке большая статья, посвященная встрече с ним и опубликованная с добрыми намерениями в известной советской газете? Слышат ли они нас? Читают ли? Способны ли на контакт? Не пустые вопросы, потому что без контакта нет понимания, а без понимания не жди впереди ничего хорошего.