Страница 79 из 84
Мимолетный наплыв в сознании.
Но в Дикейторе было утро. И в жизни, хотелось верить, еще не вечер. И здоровяк-охранник пе располагал к философствованию. Он молча шел рядом.
Впервые видит человека из России — и никакого любопытства. Впрочем, большинство людей, как давно заметил Американист, то ли нелюбопытны, то ли считают невежливым, нетактичным задавать вопросы незнакомым людям. Посторонняя жизнь — не их дело. А у корреспондента — это работа, главное дело. По привычке оп стал расспрашивать охранника. Служа в полиции, тот тоже подрабатывал в Эй-Ди-Эм. Американист узнал, что после двадцати лет работы в местной полиции, в пятьдесят лет можно уходить на пенсию — с половиной оклада. А если после двадцати лет остаешься, то за каждый лишний год службы тебе накинут к пенсии еще два процента. Охранник сообщил, что хочет выйти в отставку в возрасте пятидесяти двух лет, проработав в полиции тридцать лет, и что тогда его пенсия будет равна семидесяти процентам оклада.
— Неплохо? — спросил оп. Вспомнив вчерашние фермерские жалобы, Американист согласился: неплохо.
День, как и обещал с утра, был ясным и холодным. Позавтракав в отеле «Амбассадор», где все знали Дика Бэркета и где он извинялся перед гостями за медлительность провинциального сервиса, они уселись в комфортабельный автофургон с затененными зеленоватыми стеклами и по добротным, вполне городским, фермерским дорогам, бежавшим вдоль лоснящихся черноземом убранных полей, предприняли стремительные вылазки в окрестности Дикейтора.
Их всюду ждали — на элеваторе, где со всей работой разгрузки машин и храпения зерна управлялся, сидя за пультом, один-единственный оператор, и на свиноводческой ферме, где хозяин вместе с женой и работником-свинарем на шестистах пятидесяти акрах выращивал кукурузу и соевые бобы на корм свиньям, которых у него была ровно одна тысяча, и каждый вторник, точно по расписанию, отправлял на бойню двенадцать-пятнадцать хрюшек, набравших нужный вес.
Они проехали через маленький, слившийся с сельской округой городок Блу-Маунд, где на каждую тысячу богопослушных жителей приходилось восемь церквей, строго соблюдался сухой закон и большинство жителей имело германские корни; там выяснилось, что Дик Бэркет - это преображенный немец Бурхардт, и преображение произошло не с ним, а с его дальним предком еще во время американской гражданской войны шестидесятых годов прошлого столетия.
И, вернувшись после этих вылазок в Дикейтор, они осмотрели на его окраине часть огромного комбината Эй-Ди-Эм — автоматизированный завод по выработке сиропа из кукурузы и большой, влажно дышащий парник, где методом гидропоники выращивали и каждый день отправляли на рынок двадцать тысяч пучков салата.
Рядом с комбинатом было здание главной конторы Эй-Ди-Эм, и там Дик Бэркет с трепетом, который принято называть благоговейным, приглушив голос и едва ли не на цыпочках, показал гостям одну пустующую святыню - кабинет Дуэйна Андреаса. Над пустующим креслом и письменным столом витал дух Босса, Хозяина, Громовержца. Кабинет был обставлен с провинциальным изыском, как бы выделявшим его из окружающей простоты, даже с кокетством, а за его окном во всей своей безыскусной рабочей наготе вставали корпуса комбината. На стене кабинета висела картина, по манере условная, по смыслу аллегорическая - пять босых мальчуганов в коротких штанишках и с нечесаными головенками. Аллегория касалась пяти братьев Андреасов. Это их детство было босоногим, бедным, в семье амишей - людей из религиозной секты, живущей преимущественно в пенсильванских деревнях и не признающей электричества, водопровода, радио, телевизора и прочих атрибутов технической цивилизации. Оттуда и пошли они шагать, порвав с прошлым и, однако, сентиментально дорожа им в воспоминаниях, пять братьев, из которых один уже умер, трое — в правлении Эй-Ди-Эм, а главный — председатель правления, босс.
Дик Бэркет весь день не оставлял гостей и весь день волновался. Он был вдовец с тремя взрослыми дочерьми.
Одна из них ждала ребенка. Роды могли случиться с минуты на минуту. Сроки, предсказанные врачом, прошли.
Дик не утерпел, завез гостей и па свою ферму. Строго говоря, это была пе ферма, которая дает средства к существованию, а загородный дом — старый, просторный, деревянный, посреди участка в полтора десятка акров с небольшим голым ноябрьским лесочком и стынущим прудом.
Он завел гостей в дом, и они увидели то, что все время стояло перед его отцовскими глазами: молодую смущенную женщину с большим животом и бледным лицом. На ее лице было выражение ожидания и вины от того, что назначенные сроки прошли, а она все еще не рожает и заставляет волноваться мужа, находившегося на работе, и отца. Она сидела у стола, и под рукой ее был телефон, чтобы сразу же позвонить мужу и врачу, и она смущенно посмотрела на неожиданных гостей, не переставая смотреть куда-то внутрь себя, вслушиваться в то, что было слышно ей одной — в тайную жизнь, которую она выносила в своем чреве и которая почему-то запаздывала первым криком возвестить о своем появлении на свет...
И еще отпечаталось в памяти Американиста.
Чистенький, беленький дом — как игрушка или выставочный экспонат, спущенный откуда-то сверху магической невидимой рукой на просторную, плоскую и тоже образцово обработанную землю. Ни комка грязи, пи единой ухабины или вырытой и забытой, заросшей ямы, или колеи, выдавленной в земле тяжелой техникой, или брошенного ржавеющего железа. Никаких заборов, изгородей, штакетников. Открытый всем ветрам и взглядам карточный дом и хозяйственный двор, аккуратно посыпанный гравием. И тоже подобием выставочного экспоната высокий сарай, где стояли — в чистоте и порядке — трактора, грузовики, комбайны. II такая же, как все вокруг, чистенькая и ладная, круглая жестяная башня хранилище отборного кукурузного зерна; когда, поднявшись по металлической лестнице на верх башни, возьмешь его в ладонь, оно невесомым янтарем заструится между пальцев.
Но это был не выставочный павильон, а семейная ферма дяди и племянника Гуликов, которые обрабатывали три тысячи акров земли, своей и арендуемой, через дорогу. Может быть, это была своего рода образцовая ферма — ведь не станут же показывать иностранцам ферму никудышную? Но так или иначе Гулики явно не умели и не хотели хвастаться своим трудом, считая его вполне обычным, да и крестьянское суеверие удерживало их от хвастовства.
На своей земле, в своих стенах хозяева ощущали какую-то беспомощность перед гостями. Впервые наяву видели русских, которыми их постоянно пугали И которые в то же время покупали у них зерно. Впервые в жизни давали нечто вроде интервью корреспондентам (знали ли они эти мудреные слова — интервью и корреспонденты?). И к тому же незнакомые люди из непонятной страны озадачивали дядю и племянника своим нефермерским английским языком и упорными вопросами об урожаях и урожайности. Главное для них, двух американских фермеров, были не урожаи, пусть рекордные, не число бушелей с акра земли, а себестоимость продукта, соотношение в долларах между вложенным и вырученным. Самое главное состояло в том, чтобы удержаться хотя бы на четырех процентах прибыли на вложенный капитал, ибо даже над образцовой фермой постоянно висела угроза разорения, не позволявшая расслабиться и заставлявшая бежать и бежать в беспощадной гонке конкуренции, добиваясь, чтобы бушель зерна ни на цент не обходился тебе дороже, чем соседу. А как добьешься, если соседями становятся все чаще не семейные, а промышленные фермы, зерновые корпорации. Многих и многих конкуренция уже вытеснила с земли. «Девяносто процентов из них готовы были бы вернуться назад, на землю... Ведь это в крови... Это ни на что не променять»,— повторял старший Гулик.