Страница 68 из 84
И в минуты простодушных Валиных откровений, в жарко натопленном медицинском кабинетике, за окном которого стояли деревья в снегу и сиял своим алмазным блеском морозный день, Американист снова убеждался: да, мир тесен…
Так прошел месяц отпуска, и па столе медленно росла стопа исписанных листков бумаги. Он смотрел на нее, с удовлетворением считая исписанные листы, но боясь вчитываться в текст, чтобы не смутить себя несовершенством сделанного. Вернувшись в Москву и перепечатав рукопись, он прочел ее и увидел, что текст еще хуже, чем оп полагал. Типичная незавершенка. И неудобно просить о продлении отпуска, потому что нечем рассчитаться с газетой за ее великодушие.
Оставив стройплощадку, на которой он трудился так увлеченно и радостно, Американист вернулся к газетной работе с ее чередованием авралов и пауз. В ту зиму состояние советско-американских отношений чаще всего определялось фразой: «Хуже, чем когда-либо за послевоенный период». В гонке вооружений и дипломатии, как никогда, лидировали вооружения. Позицией, блокирующей договоренность, американцы добились срыва переговоров в Женеве по ядерному оружию средней дальности в Европе и по стратегическим вооружениям. Впервые за долгие годы представители двух держав прервали свой диалог, а вооружения между тем прибывали, первые «Першинги-2» уже развертывались на боевых позициях в Западной Германии. В газетах замелькал новый термин, известный ранее только специалистам,— подлетное время. Подлетное время, за которое американские ядерные ракеты могли достичь своих целей па советской территории, составляло теперь шесть — восемь, а не тридцать — сорок минут. Захват крошечной Гренады усилил воинственный шовинизм американцев. Линкор «Нью-Джерси» маячил у ливанского побережья, изрыгая полуторатонные снаряды в сторону горных селений под Бейрутом. Где еще, как еще пальнет эта вызывающе империалистическая политика?
Наступил високосный год, год президентских выборов в Америке, но и сквозь предвыборный треск миролюбивых фраз слышался грохот кулака, демонстрирующего американскую мощь. Накал идеологических битв нарастал, зазорно было бы отставать от коллег, активно выступавших в газете, и на пару месяцев Американист совершенно забросил свою незавершенку.
Время, однако, угрожало зданию, возведенному из кирпичей преходящих фактов, и тогда ему пришлось делить себя между газетой и рукописью. Книга снова была тайным детищем, урывками оп превращал первый черновой вариант во второй, а второй в третий. Когда получил третий с машинки, опять было не то. И он сидел по утрам дома, и домашние отключали телефон и ходили на цыпочках, и весенний день звонко прибывал за окном, голоса птиц и детей слышались со двора, а с соседней магистрали все громче и жестче доносилось урчаппе грузовиков и панелевозов. Приезжая на работу, он видел, что апрельское солнце собирает все больше своих молодых поклонников па знаменитой площади, где бронзовый поэт, заведя руку со шляпой за спину и наклонив голову, задумчиво вглядывался в еще одно поколение, шумевшее вокруг его постамента.
Лишь молодежь забывала все, слушая победные гимны весны. Взрослые люди, мельком порадовавшись солнышку, продолжали жить прозой своих будней. Юноши и девушки, назначавшие свидание на знаменитой площади, не знали, что в близко стоящем, внешне неколебимо спокойном газетном здании гудит растревоженный человеческий улей. Главного редактора, сумевшего поднять коллектив и двинуть вперед газету, забирали наверх. Без его авторитетной руки газета как бы легла в дрейф. Жили ожиданием нового главного и новых перемен, догадками, предположениями, слухами, которые по длинным коридорам кочевали из кабинета в кабинет. Смутные дни. Резкие перепады.
Провожали главного. В круглом конференц-зале, прозванном шайбой, заняв все кресла и стулья, стоя у стен и закупорив двери, набились сотрудники. Главный был взволнован скоплением, вниманием, скрытым возбуждением людей. Говорились слова, приличествующие случаю, в почтительно-шутливом ключе, не без газетного балагурства, но над собранием витал дух еще одного, иного прощания, назначенного на следующий день,— внезапно умер первейший и наиболее признанный в профессиональной среде сотрудник газеты Анатолии А., которого все звали просто Толей, хотя ему перевалило за шестьдесят.
И на следующий день, в другом зале, длинном и низком, стоял обитый красным гроб на месте, где на собраниях всегда стоит стол президиума, собственно, на том же столе, за который садится президиум. Сотрудники газеты, друзья, знакомые, почитатели пришли проводить в последний путь ласково и насмешливо улыбчивого мастера, который в своих эталонных проблемных очерках добивался редкой достоверности и соответствия истине и еще несколько дней назад мягкой кошачьей походкой прохаживался по длинным коридорам и кого-то из младших шутливо и снисходительно напутствовал, похвалил, добавив хрестоматийную строку, которая всегда в таких случаях вертится на языке: «...и в гроб сходя благословил...»
Тайна жизни и смерти. Или жизнесмерти. Мастер умер внезапно и нелепо — хотя подходит ли последнее слово к тому, что необратимо? Радуясь голубому апрелю, поехал в пятницу отдохнуть на редакционную дачу, а в субботу его увозили в Москву мертвым. Свежим прелестным вечером прогуливался по аллее на высоком берегу реки, солнце еще висело над исподволь оживавшими полями, рассказывал спутнику, что старший сын прислал из Эфиопии письмо, в котором на вопрос отца, какой хлеб они там едят, гордо ответил — свой собственный, отец. Ночью вдруг прижало сердце — и боль не отпускала. Вызвали «скорую». Врач предлагал местную больницу, но их боятся москвичи. Ни Толя, ни Галя, его жена, не понимали фатальности происходящего. Под утро он умер — реанимация опоздала.
Утро было субботнее, в редакции делали лучший помер недели, весть из Пахры распространилась мгновенно. Природа газеты — скорбная весть тут же стала еще одним материалом для нее, и друг Толи, другой известный очеркист, взяв из отдела кадров личное дело, а из своей библиотеки — книги покойного, писал некролог в номер.
Мертвое тело увезли днем из Пахры, но вечером субботнюю сауну так и не отменили. В тесном помещении любителей было как никогда, после устроили подобие поминок — в сияющий апрельский день никто не хотел оставаться наедине, стихийная сила весны и жизни противилась победе смерти. Жизнесмерть.
Через несколько дней в том же низком и длинном зале второго этажа, на том же месте президиума, снова стоял гроб, и в нем с прикрытой колпаком измученной операциями головой лежал Леонид С., работавший корреспондентом газеты в одной западноевропейской стране. Беда не ходит в одиночку, но у жизни свой напор. Через час после панихиды — в главном кабинете на третьем этаже сотрудникам редакции представили нового главного редактора. Новый был сравнительно молод и незнаком, посматривали на него затаенно-испытующе. Он волновался и сказал точные, нужные слова, воздав долж- пос традициям газеты, ее коллективу и своему предшественнику. С новым главным для собравшихся начиналась новая глава их работы в газете и, быть может, в их жизни.
Вдова покойного Толи рассказывала, что в последнюю свою ночь, мучаясь, он повторял: «Маета... Маета...» Не понимая происходящего, мастер и на смертном ложе ио кал точное слово и оставил его коллегам как слово-завещание, как последнюю находку, догадку, разгадку.
Американист долгое время находился под впечатлением этого магнетического слова — так ложилось оно в тот год на разные ситуации и в его жизни. Маета... Его путешествие завершилось в загородной больнице, куда он поступил с язвой двенадцатиперстной кишки и где наконец покончил со своей незавершенкой и однажды июльским днем, между таблеткой и уколом, поставил три точки после слов о высокой луне и морозных искрах в снегу. Все хорошо, пока работа ладится и придает жизни смысл. Американиста подлечили. Два экземпляра его труда оказались в издательских папках с тесемочками, третий — в редакции толстого журнала. В журнале соглашались лишь на сокращенный вариант. И новой маетой, маетой саморазрушения, он занимался в августе в железноводском санатории, трижды на дню присоединяясь к тысячам других славянофилов, то есть любителей славяновской воды, и скорым шагом, круг закрутом, опоясывая гору Железную…