Путешествие Американиста

Однако злоумышленник отказывался вступать в какие-либо контакты с властями, а полиция не хотела, чтобы он излишне нервничал. Берегите нервы сумасшедшего с взрывчаткой!

Наконец нашли добровольного посредника, которому доверился динамитчик,— репортера агентства Ассошиэйтед Пресс. Он взялся оказать помощь обществу и заодно ревностно, рекламно послужить своему агентству. Теперь на телеэкране появился и репортер, он осторожно поднимался по склону холма в направлении монумента, вздыбив полы своего пиджака и растопырив руки, показывая отсутствие оружия и тайных намерений. Неизвестный приостановил свое нервное похаживание… Расстояние между ними сокращалось... Они о чем-то говорили, стоя в нескольких шагах друг от друга…

Потом репортер спускался с холма. И сразу же через свое агентство распространил послание человека, который, как выразился репортер, взял в заложники национальный монумент. Послание было коротким и страдало общими местами.

«Вина лежит на президенте и прессе,—честно воспроизводил репортер слова динамитчика.— Они делают вид, что над нами вовсе не висит угроза ядерного уничтожения, они отказываются давать истинную информацию об опасной, неконтролируемой ситуации, в которой находится мир».

Хотя он обличал прессу, в газетах каждый день печатались слова и сильнее, и красноречивее. На что он рассчитывает? Переубедить президента? Поднять против него нацию? Неужели он верит, что один поступок, каким бы драматическим он ни был, заставит прозреть слепых и объединит разъединенных? Неужели думает, что все изменится после его жертвы на виду у всех или даже от принесенного в жертву национального монумента?

Следя за развитием события, Американист пытался понять логику безумия.

Но, с другой стороны, рассуждал он, разве в том дело, какие слова сказаны? Все слова сказаны давным- давно. Только поступки возвращают словам их утраченную силу. Чем ты обеспечиваешь свое слово? Чем готов заплатить за него?

Это у больших людей слова, даже самые пустые или лживые, доходят до миллионов других людей — они наперед обеспечены их известностью или властью. А у маленького безвестного человека, если он хочет, чтобы его услышали, есть, быть может, лишь один случай в жизни и одна-единственная плата — его единственная жизнь. И вот этот маленький и безвестный человек, выбрав фантастическое лобное место в самом центре Вашингтона, клал на плаху свою голову, чтобы его, единственный раз в жизни, услышали миллионы, чтобы на мгновение перекрыть голос сильных, властных, корыстных и агрессивных. Своим актом безумия он взывал к здравому смыслу своих соотечественников.

И так тоже можно было понять его поступок. И об этом тоже подумал Американист, сидя один в своем номере напротив телевизора.

У ветхозаветного прародителя Авраама бог потребовал страшной жертвы — единственного и любимого сипа Исаака. Авраам повиновался богу и встал рано утром, оседлал осла своего, наколол дров для жертвенного костра и вместе с Исааком пошел на место, указанное богом, чтобы принести своего сына в жертву и тем доказать свою веру в бога и свой страх перед ним. Исаак почуял неладное. Когда они восходили на гору, он спросил отца: вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения? Авраам ответил: бог усмотрит себе агнца для всесожжения. Они пришли на назначенное место, и Авраам устроил жертвенник и, связав сына, положил его на жертвенник поверх дров. И когда Авраам взял нож, чтобы заколоть сына своего, Исаак, по Библии, не произнес ни слова. Он молчал, как жертвенный агнец. Бог отвел нож от Исаака и пощадил его, испытав крепость Авраамовой веры.

Но какой веры ждет от нас ядерный дьявол, вселившийся в десятки тысяч впрок припасенных мегатонн? Какой веры и какого страха? И неужели промолчим, как библейский Исаак, под его занесенным ножом?

Маленький человек возроптал от имени таких же безгласных, как он. Он слал проклятия и богу, и дьяволу, и современным кесарям и приносил себя в жертву па холме, дабы отвратить всесожжение жизни на Земле.

И такому толкованию поддавался его поступок.

Он ворвался высокой трагической нотой, остановив суету предотъездного дня Американиста. Движущаяся, возникавшая и пропадавшая цветная картинка для всех на матово блестящем стекле экрана. А там, на холме, в двухстах пятидесяти милях от Манхэттена, не картинка, а живой и страшно одинокий человек в истоме смертного страдания. Телевизионная близость обманчива, телевизионная солидарность эфемерна. Кто из них, сочувствующих и сострадающих по телевизору, захотел бы встать рядом с ним, в оптических прицелах полицейских винтовок?..

Инкогнито динамитчика разгадали по номерному знаку фургона из штата Флорида. К тому же в полиции уже раздавались телефонные звонки от тех, кто узнал своего знакомого, соседа — по синему комбинезону, белому фургону, бодренькой походке. Теперь голоса и строчки с телеэкрана сообщали исходные данные, лишив безымянности героя дня.

Норман Мейер. Шестидесяти шести лет. Из города Майами, штат Флорида. Владелец пансионата, по возрасту уже отошедший от дел, материально вполне благополучен, имеет некоторый капиталец. Искали разгадку его драматического явления нации. Одинок... Бездетен... Муху не обидит... В психолечебницах пе бывал, в анархизме, левом или правом радикализме не замечен... Нормальная жизнь американского буржуа. Обывателя. И вокруг — юг, солнце, пальмы и море. Курортный рай — и денежки на безбедную старость. Чего еще? В Майами таких хоть пруд пруди. Никаких загадок. И вдруг этот грандиозный жест с динамитом.

Видения ядерных грибов не давали жить и радоваться Норману Мейеру. Частный предприниматель, веря в частную инициативу, вел свою антиядерную борьбу в одиночку — ходил с плакатами и помещал в газетах платные призывы запретить ядерное оружие, как раньше в тех же газетах помещал платную рекламу своего пансионата. В последние дни приезжал иногда в Вашингтон и один пикетировал с плакатом вдоль ограды Белого дома. Его не замечали и не слышали. Мало ли и таких? И вот он нашел свое жертвенное место и свой способ возроптать.

Белый дом, однако, продолжал высокомерно молчать. Полиция, не оставляя попытки отговорить и урезонить безумца, ни словом не заикалась о выполнении его требований.

...В драмах, которые стихийно ставит жизнь, бывают тупиковые ситуации, когда герои, сказав свои слова, тянут и медлят с действием, а зрители тем временем теряют интерес. Полоса штиля наступила па холме у монумента.

А между тем другие невымышленные персонажи других событий дня толпились у телевизионных подмостков и требовали к себе внимания. И дневные телезрители, в отличие от вечерних, были в массе занятые люди, и каждого куда-то звали дела даже в те минуты, когда на волоске висела судьба национального монумента. В последний свой день Американист тоже не мог без конца сидеть у телеэкрана. Покинув отель, он влился в толпу на улицах, бегал по близлежащим магазинчикам и аптекам, выполняя просьбы знакомых насчет трубочного табака и новых полудолларов с профилем Джона Кеннеди, заклепок для обивки дверей и ногтерезок, соевого соуса, последнего нумизматического ежегодника и так далее.

Истекал еще один короткий декабрьский день, последний день в жизни американского гражданина и жителя Майами Нормана Мейера.

Динамита в его фургоне не было.

Динамит он придумал, наперед зная, что без динамита не продержится и пяти минут, а голос его кто же услышит, кроме ближайшего полицейского?

Динамит он придумал, но сценарий свой с угрозой взрыва вашингтонского Карандаша не додумал до конца. Он захватил сцену на глазах у всех и должен был ее удерживать. Он не мог выключить телевизор и побежать по делам, с тем чтобы в вечерних выпусках досмотреть, что случилось дальше. Надвигалась темнота, и окружающий его мир съежился до беспощадно освещенной площадки. Требовалось крайнее напряжение сил, а он устал от долгой ходьбы под дулами винтовок и телекамер, и не было ничего вокруг, что могло бы придать ему новые силы. Люди, ради которых он предпринял свою рискованную акцию, молчали. Во всяком случае, их связь с ним была односторонней, и он не знал, какие незримые и, быть может, в самом деле общенациональные дебаты прошли в душах его соотечественников, видевших его на своих телеэкранах и задумавшихся над его поступком. В конце концов ему было шестьдесят шесть лет пенсионный возраст, он не ел и не пил целый день и вряд ли мог продержаться у гранитного подножия еще и ночь — да и что она могла добавить?