Страница 61 из 84
В Нью-Йорке всего была масса, и он вернулся оттуда с массой впечатлений и мечтой о том, чтобы уложить их в книгу, в книги. Невысказанность распирала его, и ему казалось, что это личное обстоятельство, а именно обилие впечатлений, накопленных за океаном одним из бойцов идеологического фронта, должно представлять и общественный интерес, должно быть учтено в нашем общем идеологическом хозяйстве. Но для создания книги или книг кроме впечатлений требовалось время.
Он знал, что американские корреспонденты, возвращавшиеся из Москвы, в порядке капиталистической благотворительности — и заботы об их общей идеологической копилке — получали стипендии разных фондов и университетов и полтора-два года свободного времени. Подбив итоги в виде книг, они могли вернуться в свои газеты, и кое-кто из них оказывался при этом автором наделавших шуму бестселлеров, работавших на мельницу их пропаганды. Вот бы нам такое же — в порядке укрепления нашего идеологического хозяйства. Увы, при работе над негазетным отражением своих многолетних впечатлений Американист и ему подобные могли рассчитывать на месяц, не больше, творческого отпуска при хорошем отношении главного редактора, готового сквозь пальцы посмотреть на жесткие требования финансовой дисциплины. При нашем плановом хозяйстве, при учете всех и всяческих ресурсов не всегда учитывался главный ресурс -- человеческой личности. Книга газетчика не относилась к социалистическим формам собственности. Шла по категории подсобного хозяйства, которым разрешено заниматься лишь в нерабочие часы, приравнивалась к парнику частника, с которого ранние огурцы и клубнику везут па колхозный рынок.
«Творческий разум осилил — убил»,— писал некогда Блок об освоении материала жизни художником, поэтом, писателем. Американист так и не осилил тему Нью- Йорка, не «убил» ее, и она продолжала жить и будоражить его сознание. Он остался в долгу перед этим городом. И желание погасить долг появлялось всякий раз когда он там оказывался.
Второй синхрон они снимали в Центральном парке. Низкое декабрьское солнце еще не поднялось над фешенебельными отелями и жилыми домами па южной кромке парка и отбрасывало от них длинные тени. Большую лужайку, на которую наши телевизионщики явились со своим снаряжением, ограждал временный заборчик. Восстанавливалась трава, выжженная за жаркое лето, вытоптанная любителями бейсбола и просто пешеходами. Сторож пропустил их на обильно политый, отдыхавший луг, проверив удостоверения прессы.
Они выбрали сухое возвышение и подготовились к съемке. Все сделали споро, с шутками, но затем камера в руках Жени снова глянула на Американиста без шуток, своим холодным поблескивающим зрачком. И снова он пытался задобрить ее, принуждая свое лицо к улыбке.
— Это большая лужайка нью-йоркского Центрального парка. Ее называют Овечьей, хотя старожилы вряд ли упомнят, когда здесь в последний раз пасли овец. Быть может, в начале прошлого века. Там, на севере, невидимые отсюда, лежат негритянские кварталы — Гарлем. Справа, на востоке — Пятая авеню, где живут богачи. На южной окраине парка — тоже не бедные дома и отели.
Со всех сторон город с его преисподней и поднебесными этажами. С гимнами человеческому труду и проклятиями человеческой корысти. С тайнами и страстями чужой жизни — их нелегко разгадать и раскрыть. Когда смотришь на него, стоя на этой лужайке, вспоминаются слова Пушкина: «Там люди, в кучах за оградой, не дышат утренней прохладой, ни вешним запахом лугов; любви стыдятся, мысли гонят, торгуют волею своей, главы пред идолами клонят и просят денег да цепей...»
А тут — лужайка и целый парк, прозванный Центральным. Каким чудом он сохранился, большой и нетронутый, почему пощадили его среди города, где иные квадратные метры земли стоят десятки и сотни тысяч долларов?
Наверное, потому, что человек не может жить без природы и поэзии. В городе он звереет, а здесь приручает белок, и они не боятся людей в самом центре Нью-Йорка. Белкам безопаснее, чем людям. Во всяком случае, они не уходят отсюда с наступлением темноты.
Сейчас здесь пустынно. Но бывают дни — и опи запоминаются надолго,— когда эту просторную вольную лужайку до краев заполняют люди…
По замыслу Американиста, это был последний синхрон, за которым следовал финал фильма. Портретная галерея ньюйоркцев, показанная в середине фильма, превращалась в человеческое море. Использовалась кинохроника недавних дней. На экран выплескивалась полумиллионная антивоенная манифестация — по случаю открытия специальной сессии ООН по разоружению. Мощное людское шествие с плакатами и лозунгами текло по рекам улиц и вливалось в море Центрального парка. На Овечьей лужайке, той самой, где они делали свой синхрон, проходил грандиозный митинг. Над морем голов реяли плакаты «Нет — безумию гонки вооружения! Нет — угрозе ядерной войны!».
Эти кадры сопровождал текст:
— Не узнать лужайку, на которой вы только что видели меня в одиночестве. Мы показывали вам разный — и разделенный — Нью-Йорк, вульгарные и жестокие зрелища на Бродвее, а вот здесь собираются иные люди, объединенные общим благородным делом. В мои нью-йоркские годы многие тысячи американцев приходили сюда, чтобы требовать гражданских прав для негров, чтобы протестовать против вьетнамской войны. Здесь выступало много прекрасных людей, украшающих эту нацию. Здесь и мне довелось слышать пламенные речи такого великого американца, как Мартин Лютер Кинг, такого знаменитого и благородного детского врача, как Бенджамин Спок.
Эта лужайка не догадывалась тогда, что люди, приходящие сюда отдыхать, не оставят ее в покое и своими тревогами, что явятся в еще большем числе и по поводу, важнее которого нет. Опи устали от гонки вооружений, от страха войны, от чудовищного термояда.
Не овцы, а люди собрались на Овечьей лужайке. Они не хотят быть жертвенными агнцами, не верят в мудрость тех лидеров, которые громоздят до неба горы вооружений. Они хотят жить сами и продолжать жить в своих детях и внуках, не разрывать, а звено за звеном ковать бесконечную цепь человеческого рода.
И это желание объединяет пас с ними.
У средневекового английского поэта Джона Донна есть строчки, которые американец Эрнест Хемингуэй поставил эпиграфом к одному из своих романов. «Ни один человек не есть остров. Каждый человек это часть континента,— писал Джон Донн.— И никогда не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе».
В наш ракетно-ядерный век даже континенты перестали быть островами, изолированными и неуязвимыми. Мы с американцами очень далеки друг от друга, но связаны одной ответственностью — за будущее человечества…
Обнимитесь, миллионы! Так примерно звучал финал. Американист, однако, опасался, что чрезмерный пафос нарушит тональность его фильма. Не пафосом он должен кончаться, а смысловым многоточием, щемящей нотой, далью, в которой был бы и зов будущего, и эхо прошлого. Показать под конец воскресный пустой Нью-Йорк, освобожденный от движения и шума, обнажившийся в своих улицах, красивый и грустный. Чтобы раздумчиво пересекали экран редкие автомобили, чтобы где-то вдалеке элегически слышалась сирена, которая в будни разбудит и покойника. И чтобы снова появилась набережная Гудзона:— и ветер сгребал осенние листья на ступенях лестницы и раскачивал пустые детские качели...
Последний песок быстро таял на донышке часов, закручиваясь в воронку.
На сборы в обратную дорогу духовной энергии не тратилось. Виктор самоотверженно нес крест специфического нью-йоркского гостеприимства, которое распространяется на всех знакомых соотечественников — и даже на знакомых знакомых. Он не жалел времени для коллеги и напоследок возил его за мост Джорджа Вашингтона, в торговые центры лежащего на другой стороне реки штата Нью-Джерси. В этом штате, в отличие от Нью-Йорка, нет высокого налога на продаваемые товары и потому можно с большей отдачей истратить положенные доллары. Повторяющийся бытовой финал каждой поездки. В традиции взаимовыручки Рая тоже несла свой крест, как и жена Американиста, когда они жили в Нью-Йорке, как и все наши женщины, сейчас там живущие. Это по указаниям Раи Виктор сворачивал к тому или иному торговому центру и ставил машину на той или иной парковке размером со стадион. Американист вынимал существующий у каждого командированного, составленный домашними список, и добрая Рая, изучая его и сопоставляя потребности с возможностями, прикидывала, как полнее удовлетворить запросы и заказы ближних Американиста. О, гадкая, презренная проза жизни! Как ее миновать нашим дипломатам, журналистам и даже экономистам и командированным за границу торговым работникам?!