Страница 60 из 84
В подземных гаражах Нового Вавилона обитал чернокожий американский Юг и Африка, начинавшая за океаном свою экспансию чернорабочих, в лавчонках, пиццериях и прочих забегаловках — Азия и Южная Европа; па барахолках Даунтауна — Восточная Европа; среди разносчиков, посыльных, курьеров — Карибский бассейн п Южная Америка; в корпорациях, банках, отелях — Западная Европа. В сложном процессе общения разноплеменных миллионов все не только разделялось, но п перемешивалось. Даже в гастрономических вкусах здесь присутствовал весь мир, и Американист, впервые приобщаясь к многообразию международного меню, случалось, навещал некоторые из десятков и сотен ресторанов и ресторанчиков итальянской, китайской, французской, полинезийской, русской, немецкой, армянской и т. д. и т. п. кухни. И кухни американской — с толстыми, сочащимися кровью ломтями стейков и зелеными салатами. Он побывал — в порядке профессионального интереса — даже на кухнях Армии спасения, где кормились несчастные, чье око видит, а зуб неймет гастрономические изыски Нью-Йорка.
Даже дома, в Шваб-хаузе, его отрывала от семьи круглосуточная корреспондентская вахта. В любую минуту он мог уйти, в любой день — уехать, соблюдя так называемые нотные формальности, то есть за двое суток уведомив американцев о своих предстоящих передвижениях. По-молодому жестокий, он не понимал, как тяжко давались жене его отлучки. Но она умела любить, ждать, терпеть и прощать, радоваться радостями мужа и не отрывать его от дела и друзей, радушно принимала гостей, водила дочку в школу и в сквер перед домом (детей и тогда не пускали гулять одних) — и однажды ночью он отвез ее на другой конец Манхэттена и через четыре дня привез назад с сыном — краснолицым толстым младенцем, который вздрагивал во сне и сжимал кулачки, когда в его кроватку врывался с улицы пронзительный вой полицейских и пожарных сирен... Как ему найти дорогу в детство? Туда не отправляется каждый вечер с Казанского вокзала пассажирский поезд Москва — Сергач. Когда они вернулись из Вашингтона, после второй командировки, мальчику было одиннадцать лет. Из них восемь прошли в Америке — больше половины детства. Что он будет вспоминать, что вспоминает сейчас?
Молодость не задается такими вопросами. И жизнь не всегда торопится с ответами, но ничего не забывает.
Чужой мир оказался сложнее заочных о нем представлений. Жестокость и отчуждение соседствовали в нем с мощью и динамизмом. Поражали множественность и многообразие всего и вся — вещей, людей, темпераментов, карьер, судеб. Амплитуды человеческих страстей, добродетелей и пороков были шире и неожиданнее, чем заочно представлялось. Плюсы и минусы общественного и экономического устройства диалектически переливались друг в друга, переплетались, изменялись в зависимости от обстоятельств и дозировки, определяемой борьбой классов, социальных слоев и отдельных лиц. В зависимости от дозировки даже змеиный яд обладает то губительными, то целебными свойствами.
Слово «компьютер» у нас еще не привилось, а там электроника широко входила в быт, цепы в магазинах были еще сравнительно стабильными и низкими, новые небоскребы росли, как грибы, на Шестой авеню. «Красиво загнивают» — это банальное выражение, которое Американист слышал от ошарашенных Нью-Йорком москвичей и сам временами использовал, выдавало внутреннее смущение: американскую жизнь нелегко было разложить по полочкам. «Труженики капиталистических полей», — шутил один из нью-йоркских друзей Американиста, и в неожиданном словосочетании была не только насмешка над газетным штампом, повернутым другим концом, но и законное желание гражданина своего Отечества трезво видеть мир и жизнь: умение американцев работать поражало, пожалуй, больше всего. Они вкалывали вовсю — на полях и заводах, в своих офисах, неумелых попросту не держали, их отбраковывал жестокий механизм конкуренции.
Ни Американист, ни его коллеги не могли избежать термической обработки и закалки Нью-Йорком. В шестидесятые годы, это американское десятилетие «бури и натиска», не только из газет и из книг, но из самой жизни, бурной, изобилующей сложностями и сюрпризами, они познавали, что такое классовая борьба и расовые конфликты в развитой капиталистической стране. В обществе индивидуалистов, где личность вознесена выше коллектива и выше государства, американцы боролись не только каждый в одиночку за место под солнцем, но и вместе против зла вьетнамской войны и расового неравенства негров, во имя братства, солидарности, справедливости. На их глазах творилась живая американская история, в которой действовали и массы и вожаки, в которой были и свои герои, самоотверженные люди, доказывавшие, что и один в поле воин, если сражается так, что увлекает за собой тысячи. В повседневной динамике приходилось наблюдать развитие крупнейших общественных движений того времени, а также буйную скоротечность «молодежной революции», на анархическом фланге которой, взбудоражив сознание обывателя, быстро расцвела и отцвела «контркультура» хиппи.
Казалось, что радикальных изменений в самом деле не избежать, так как силы социального протеста многообразны и энергичны. Но перед лицом потрясших его испытаний американское общество доказало своеобразную живучесть, а правящий класс (неоднозначное понятие) — свое искусство решительно отбивать опасные атаки, отделять радикалов от умеренных, сглаживать острые углы, расширять рамки дозволенного (вплоть до совращения протестующих вседозволенностью порнобизнеса и «сексуальной революции»). Разные группировки правящего класса и двух правящих партий, перестраиваясь и маневрируя, доказали, что умеют приспосабливаться, учитывают новые веяния и не отмахиваются от проблем, а действуют, кое-где уступая, кое-чему давая отпор и рассчитывая, что перемелется - мука будет, перебесятся и образумятся, что попыткам бунтарей вы- вернуть Америку наизнанку противостоит законопослушное большинство. Что радикалы увязнут в обывательской типе «среднего класса», исповедующего главную американскую религию — религию материального благополучия и успеха (не поняв этой ставки на «средний класс», мы не поймем живучести американской системы).
Время не поставишь иа автопилот. Будущее не любит, когда с ним запанибрата обращаются люди сегодняшнего дня. Мало провозгласить, что будущее принадлежит нам. Во имя коммунистической идеи надо работать лучше их, так, чтобы своими достижениями, всем устройством своей жизни и, главное, нашим человеком в братстве с другими людьми превзойти их материальные достижения и их человека, отделенного инстинктом собственника от других людей. Надо бесстрашно смотреть в лицо меняющейся жизни, в глаза правде и точно оценивать, где стоит твоя страна — относительно других стран и других народов. К этим истинам, простым и очевидным, выученным еще на институтской скамье, возвращался Американист в свои нью-йоркские годы, подкрепляя их практикой наблюдения чужой жизни. Ну и что ж, что они были добыты задолго до него. Мудрецы говорят, что суть истины не отделить от процесса ее постижения. И тот, кто не добыл ее своим горбом, работой своего сознания, владеет не истиной, а всего лишь банальностью.
В Нью-Йорке он ощущал себя частицей, приобщенной к большим категориям политики. Боец идеологического фронта это несколько патетическое определение как раз подошло бы к нему тогда. Он уже начинал понимать обволакивающую власть быта, определяющего бытие и мировоззрение массы, но сам в ту пору — беззаботная молодость — не был отягощен бытом. Вернулся домой без мебели и собственной машины, без дубленок и дачи (слова эти только что входили в обиход) и с накоплениями, которых не хватило на капитальный ремонт доставшейся ему запущенной квартиры. Там, в Нью-Йорке, работая на свою газету, он обличал приобретательство во в чужом мире и верил, что такое обличение несовместимо с приобретательством собственным. И, видимо, унаследовал от деда-пролетария родимые пятна того раннего социализма, когда существовала священная ненависть к презренному желтому металлу и мечта пустить его на отделку общественных отхожих мест…