Путешествие Американиста

Расчет Американиста оказался верным — они не отказали, они дали визу. Как он и предполагал, в последний момент, в последние рабочие часы последнего рабочего дня недели. Тянули бы и дольше, по суббота и воскресенье — нерабочие дни, а вылетал он, как было указано в анкете, в понедельник — в понедельник утром. Получив присланный из американского посольства паспорт, он вглядывался в визу. Под штемпелем визы было приписано от руки: временное замещение корреспондента.

Так сдвинулись государственные шестерни, перекрыв дорогу одному корреспонденту и открыв другому.

Для них, для шестерен, это было безличное и, во всяком случае, ничтожное дело. А для нашего героя и его семьи не было в те дни события важнее. В своей семье, в стенах своей московской квартиры Американист был не ничтожный винтик межгосударственных отношений, а главный человек, собирающийся в загранпоездку, что являлось событием в общем-то знакомым и, однако, каждый раз чрезвычайным. Верная спутница жизни, любящая жена страдает от предстоящей — на целых полтора месяца — разлуки и стирает, чистит, гладит и, аккуратными стопками сложив на кровати рубашки, белье и носки, спрашивает у мужа, сколько и чего берет он в дорогу.

В дорогу! Когда-то это звучало ликующим трубным гласом. Как это прекрасно: и самому встряхнуться, и как бы встряхнуть мир — и вот по-новому, с новыми людьми и свежими сильными впечатлениями мелькает он перед глазами. Как прекрасно не засиживаться. Увы, пора романтизма осталась позади вместе с молодостью. Проза дорожных сборов обступала теперь Американиста и давила тем сильнее, чем ближе был час отлета. Все эти мелочи: старый чемодан, когда-то по случаю купленный там, за океаном, явно отслужил свое, побитый в разных багажных отсеках при межнациональных и межконтинентальных перемещениях, и надо искать новый. II приличный! — с которым было бы не стыдно показаться. Ручные часы, как назло, забарахлили и тоже нуждаются в замене. Да и сам, признаться стыдно, пообносился, ни одного приличного костюма. А где найти новый — для заграницы? Где ты, молодость без оглядок на других, железная койка в пустом летнем общежитии и счастливое ощущение бесконечности жизни? Теперь он считался человеком с положением и должен был соответствовать ему. И помнить, что одно представление о соответствии у нас и другое в Америке, куда снова летит.

Когда он шел к главному редактору со своим предложением, он думал о сбое как о работнике, который летит туда, чтобы делать привычное дело — писать корреспонденции в свою газету. А лететь приходится со всеми представлениями о соответствии и несоответствии, со всеми потрохами и нуждами, не только работнику, но и отцу и мужу, с дополнительными нагрузками главы семьи, кормильца и снабженца. Этой презренной материи почему-то дружно сторонятся и журналисты наши, и даже братья-писатели в изображении своих путешествий на буржуазный Запад. Но скажите, коллеги, положа руку на сердце, кто презрел ее не только на бумаге, по и в жизни? Пусть бросит тот камень в нашего героя. Скажите, кто не захватывал с собой, собираясь за границу, некий листочек, исписанный тем или иным убористым или, напротив, размашистым почерком, наподобие того, что, стесняясь и робея, вручили Американисту его дочь и сын в последний вечер перед его отлетом? Это был составленный и утвержденный на домашнем совете сводный список приоритетов, перечень того, кому что и какого размера. На первом месте значилось в нем магическое слово джинсы. Джинсы требовались всем, кроме жены, которая никогда и ничего не требовала и не просила. Джинсы сопровождали и преследовали 'Американиста во всех его командировках последних лет, с тех пор как неведомыми путями накатилась на нас эта всевластная и долговременная мода. А что делать? Как отказать дорогим и близким? Как? — если именно в этом популярном секторе потребительского спроса, давно и многократно дав обещания исправить, освоить и наладить, все еще буксовала отечественная легкая промышленность.

О царство тысячи мелочей! О быт, ты давишь на психику и смущаешь наших людей на их тернистом пути к удобствам и моде! Высокое и низкое, смешное и грустное смешалось в доме и голове Американиста перед новым расставанием с родной землей.

И вот на кухне в окружении домочадцев как-то буднично и потерянно истекает последний вечер. II вот наступает последняя перед разлукой ночь. Чемодан, подвернувшийся в ГУМе колесный индийский «классик», почти полностью собран измучившейся и все еще продолжающей что-то стирать и гладить женой! Рубашки, белье, носки и старый, придирчиво осмотренный (нового не нашли) костюм, водка и баночки с зернистой икрой, мыло и мочалка, консервы и запрещенная к ввозу в Америку (где наша не пропадала!) колбаса. Черный хлеб купят утром, в домовой булочной. Портфель набит книгами и бумагами. Чего еще не хватает Американисту, уже удалившемуся на покой в свою маленькую комнату и плотно закрывшему за собой дверь.

Самого человека труднее собрать в дорогу, чем его чемодан или портфель.

Не хватает спокойствия духа. В душе его бушует незримая буря страстей. Когда он шел к главному редактору, то думал: засиделся! Теперь понимает: ах, как он стал тяжел на подъем! Тяжел на подъем... Пророческое выражение родилось задолго до того, как люди научились подниматься в воздух. Ах, как трудно сдается этот еще один отрыв от земли, и не оттого, что боишься самолета, а оттого, что земля — родная, своя. Как тягостно думать ему сейчас, что опять придется приживаться на чужой земле, восстанавливать все забытые рефлексы поведения в чужой среде, где для каждого встречного и поперечного он будет чужестранцем, а для многих — подозрительным красным из Советского Союза!

Звуки на кухне давно умолкли, оглушительно громко отсморкался перед сном сын, а он никак не может заснуть. Не действует и чашка успокоительной настойки, приготовленной женой по какому-то рецепту древней по какому-то рецепту древней тибетской медицины. Сам не свой, сам себе чужой, лежит он под одеялом на своей кровати, недвижный, как мертвец, и дух, его собственный дух трепещет над ним в темноте, и каждой секундой внутреннего оцепенения, напряженной своей полудремы ощущает - уезжаю . О чем мечтает он в этот ночной одинокий час? Ни за что не догадаетесь. В мечте своей, уже завершив командировку, благополучно перемахнув через нее и распрощавшись с заграницей, он- цел и невредим - - возвращается в Москву и вскоре после аэропорта и встречи с родными направляется за город, по белой пустой зимней дороге, на дачную квартиру от редакции, и там, по-субботнему попарившись и пообедав с другом, сидит он в своей мечте за столом, глядя в окно, на мертво блестящие снега, на скупой и холодный зимний закат.

И в ночь перед отъездом обычное возвращение из обычной загранкомандировки мыслится ему патетическим возвращением блудного сына. Не было раньше этой бессонной ночной тоски. Не было, не помнит он ее. Не тяжел, а легок был он на подьем, да и в Москве бывал лишь в отпуске, а если и томило тогда в такой же предотъездный день, то не находилось ни места, ни времени отдаться проклятому томлению, и день-то последний складывался по-другому, приходили молодые, веселые друзья, пили, ели, шумели, произносили легкомысленные тосты, и, подвыпив, он проваливался в сон, раб тела, забывший о душе и полагающийся на будильник. А когда простодушные родственники или знакомые, из тех россиян, что не ездят и не живут по заграницам, жалеючи, спрашивали, как же это ты, горемычный, живешь там целыми долгими годами и домой лишь в отпуск заявляешься, тяжко небось,— Американист объяснял, как на пальцах считал, легко и привычно: лишь на первых-же порах, в первые-де месяц- два тяжело, а потом привыкаешь, приходит второе дыхание, иссякнет второе, так есть и третье. Ничего не попишешь — работа. Этим словом — работа — покрывалось и списывалось все, и сердобольные знакомые прекращали расспросы, как будто и впрямь поняли, что это такое, первое и второе дыхание, и специфика работы вдали от дома. А ведь и в самом деле, не обманывал он, были они, эти дыхания, и не было этой тоски. Откуда же она взялась?