Страница 58 из 84
Вдруг после парада, величия, многоцветия — старые черно-белые кадры чаплинского фильма «Огни Большого города». Сцена открытия памятника. Отдергивают покрывало — под ним на постаменте спящий бродяга. Он первым приспособил монумент великому человеку для своих нужд. Он почесывает ногу, еще не проснулся и не знает, что его видит собравшаяся перед памятником торжественная толпа. Смешно. За бродягой бегает полицейский, он — от него. Смешно. Опять цветные кадры, опять сегодняшний день. И в нем памятник давно открытый, забытый и невидный, как, впрочем, и все нью-йоркские памятники. Памятник великому Данте. Суровое лицо поэта. Из прошлого он смотрит на нас, опустив взгляд на тротуар. Что же он видит? У его подножия на скамейке — женщина-бродяга. В натуре. С полиэтиленовым пакетом, в котором все ее пожитки. Нет, она совсем не смешная. Одинокая. Одна из многих. Ее видит полицейский, но они порядком надоели друг другу и друг за другом не бегают.
После парада небоскребов, после сценки из чаплинского фильма и бродяжки возле бронзового Данте — обыкновенная, без известных достопримечательностей манхэттенская улица на Вест-Сайде. Не знаменитые, а обыкновенные дома. Обыкновенная толпа, обыкновенная мостовая, обыкновенный поток автомашин. Как образ, как облик, как блик обыкновенного Нью-Йорка.
Негромкий плеск воды. Шелест ветра в голых ветвях. Широкая река. Безлюдная набережная. Пустынно. В кадре — автор фильма. Идет синхрон.
— Это левый берег реки Гудзон. Там, на правом берегу, штат Ныо-Джерси. А тут окраина города, п город называется — Нью-Йорк.
Тихое местечко, не правда ли? Не о таких ли говорят — приют поэтов, мечтателей, влюбленных? В сезон вот у этой ограды собираются, пытая удачу, рыбаки. На этот маленький стадион круглый год приходят любители бега, которых в Нью-Йорке великое множество.
А зачем здесь эта зеленая полицейская машина? Как зачем? Патруль осматривает свой участок и вот подъехал сюда на всякий случай. Как предостережение: мы видим, мы здесь. Ведь это Нью-Йорк.
И зачем мы пришли сюда? Почему именно^ это место выбрал я, чтобы начать свой рассказ о Нью-Йорке?
С чего начинается заграница? С аэропорта, если приезжаешь на одну-две недели. И с дома, в котором жил, если жил за границей несколько лет. Тут, в двухстах метрах, за автострадой имени Генри Гудзона есть один дом. В нем я прожил когда-то шесть лет, работая корреспондентом своей газеты в Нью-Йорке. В этом районе я обживал этот чужой, отталкивающий и влекущий город.
И это место у реки тоже наполнено для меня воспоминаниями. Тогда, правда, было меньше и бегунов и бродяг. И дети мои и других советских корреспондентов, живших в том же доме, были маленькими, и им казалось, что на этих качелях (кадры детской площадки с качелями) они взлетают до самого неба.
Сейчас они выросли, живут в Москве и сами обзавелись детьми, которые качаются на московских качелях.
Однако судьба журналиста-международника все еще приводит меня в этот город, который стал знакомым, но так и не стал своим.
Вот он, этот семнадцатиэтажный краснокирпичный дом, занимающий целый квартал, или, по-здешнему, блок. Вот они, эти окна на восьмом этаже, из которых я шесть лет смотрел на Гудзон и на белый свет. Там сейчас живет коллега, другой корреспондент моей газеты. Читает толстые американские газеты, смотрит многоканальный и почти круглосуточный телевизор. Познает п отражает эту страну, Америку. И перед его окнами течет большая река. И по вечерам за рекой горят красивые вечные закаты.
Шваб-хауз построили вскоре после войны, и, говорят, одно время он считался чуть ли не самым большим жилым домом в Нью-Йорке — шестьсот с лишним квартир- Теперь, как старик, он растет, можно сказать, в землю, не заметен в ряду других, уступил первенство молодежи, эффектным и дорогим многоквартирным жилищам на тридцать, сорок и больше этажей, которые поднялись па других авеню и стритах.
Но когда я попадаю в Нью-Йорк, меня магнитом притягивает именно этот старый дом у реки.
Власть воспоминаний? Да. И власть невысказанного. Отсюда, из Шваб-хауза, я писал об общем — событиях, явлениях, проблемах. А личное томилось под спудом — и сейчас рвется наружу. Как дать другому почувствовать этот город, если он не бывал здесь и вряд ли будет? Думаю, только так — через себя и свой личный опыт…
Синхрон у Гудзона они снимали, выбрав погожий день. Молодым телевизионщикам не довелось жить в Шваб-хаузе, и это место ничего им не говорило, а Американист в свое время часто гулял тут вдоль набережной до Семьдесят девятой стрит, до лодочной станции. На станции к лету собирались десятки белых яхт, моторных, с мачтами и парусами. Некоторые из владельцев яхт жили на воде даже зимой.
Андрей проехал на машине почти к самому берегу, через арку под автострадой. Туда не было проезда, но, узрев телевизионное оборудование и удостоверения прессы, двое полицейских в зеленой патрульной машине пропустили их. Андрей налаживал синхронную звукозапись. Женя снимал, вскинув к плечу кинокамеру. Американисту прикрепили к пиджаку микрофон, и он стоял, глядя в бездонно и безответно поблескивающий зрачок объектива и в листок бумаги, который держал в откинутой руке и на котором видными, крупными буквами записал свой текст. Телезритель не любит, когда читают по бумажке, и не должен видеть листок, для него слова должны были рождаться как бы сами собой, экспромтом.
О, это целое искусство, о котором не догадывается простодушный телезритель,— произносить подготовленный текст как бы экспромтом, а на самом деле по бумажке, которая скрыта от глаз. Но дебют Американиста был слишком поздний. Ему не хватало артистичности и улыбчивости, и, досадуя, он с каждым новым дублем все больше мрачнел. Широкая короткая фигура. Толстое, малоподвижное лицо. И ветер играет не романтической шевелюрой, а редкими поседевшими волосами. Оп как бы оглядывал себя со стороны. Унылое зрелище. Он чувствовал это по взглядам американской парочки, прогуливавшейся по набережной. Он не отвечал их представлениям о телевизионных ведущих.
Однако искус оставался велик, обязательства были взяты еще в Москве, и он не прервал эксперимента, разрешенного сверху. Важно втянуться в дело, утешал оп себя. Если первый блин комом, то сковороду еще не снимают с огня и кастрюлю с тестом не опрокидывают в раковину. Всякое новое дело вселяет новые надежды, и ему нравилось по утрам ожидать Женю с Андреем в отеле «Эспланада», вместе радоваться солнцу и огорчаться дождям, и вместе с ними работать и ездить по Нью- Йорку, ощущая энергию и любознательность их поколения. Они продолжали съемки, как только позволяла погода.
Снимали обыкновенный Бродвей в районе Семидесятых улиц, где постарели жители и обветшали дома, театральную рекламу на Седьмой авеню, крикливую и вульгарную Сорок вторую, грека — торговца греческими пирожками и индийца — точильщика ножей с его старомодным инструментом, пропойц с сизыми лицами на Бауэри — методом скрытой камеры, богему и студентов Гринич-виллидж, автомобильную пробку на Шестой авеню (Женя при этом наполовину вылез из машины, чтобы в натуре — и в натуральном темпе черепашьего движения — отснять этот обыкновеннейший нью-йоркский сюжет), здоровяков-строителей в их касках, рабочих робах и тяжелых устойчивых башмаках, чернокожих мальчишек и девочек у школы имени Мартина Лютера Кинга, где был памятник великому американцу и на памятнике бронзовые слова, выражающие его веру, что человечество не спустится по спиралям гонки вооружений в термоядерный ад...
Они снимали бездомных, лежащих — днем! — на скамейках, ступеньках лестниц и прямо на тротуарах (их стало намного больше в той части Вест-Сайда, которую хорошо знал Американист), любителей бега трусцой, лавирующих как ни в чем не бывало среди уличной толпы, долговязых, каких-то шарнирных негров, которые на глазах завороженных пешеходов извлекают любые ритмы из любых двух железок. И возниц в церемонных фраках и цилиндрах, как статуи возвышавшихся на облучках черных старых фиакров в Центральном парке. И бесцеремонных виртуозов-таксистов, и других виртуозов — водителей тяжелых грузовиков, вгоняющих вагоны прицепов в узкие щели складов на узких боковых улицах. И чудных замшелых стариков китайцев у уличных лотков с такими же чудными замшелыми кореньями в Чайна-тауне. И барахолку на Орчард-стрит, которую наши прозвали Яшкин-стрит. И зверинец в Центральном парке, где взрослые и дети с отрешенными улыбками как бы переглядываются с белыми медведями и львами, с моржами в круглом бассейне, и те отводят взгляд, в упор не видят человека и лишь гориллы и орангутаны скользят по двуногим существам на другой стороне решетки своими тускло блестящими глазами, в которых мерцает слабое и странное подобие разума. И конечно, дюжих ражих полицейских в зимних темно-синих бушлатах — от башмаков до фуражки с кокардой, и бляха на широкой груди, и толстый ремень, оттянутый на ягодице тяжестью кольта в открытой кобуре, связками ключей и наручников, и дубинка, машинально раскручиваемая в руке, и взгляд надсмотрщика в зверинце.