Страница 51 из 84
Американист с интересом приглядывался к чарлстонским профсоюзникам. Это были несколько грузноватые, физически сильные люди с широкой костью. Аккуратные костюмы, начищенные ботинки, белые сорочки, галстуки и очки в тонкой металлической оправе, но в широких, пористых лицах, знавших трудовой пот, в тяжелых руках и принужденных позах проступали вчерашние рабочие. Они имели право говорить от имени народа, живущего в рабочих поселках за пределами Чарлстона, и со знанием дела могли судить о его нуждах и самочувствии.
Кризис охватил не только угольную промышленность. Среди строителей, узнал Американист, примерно шестьдесят процентов безработных (опять фантастическая цифра!), поскольку рекордно высокие проценты, под которые в банках выдаются кредиты, заставили резко свернуть строительство. Упадок распространился и на сталелитейную промышленность, поставляющую продукцию для строителей, оа последние полтора-два года численность организованных в профсоюзы рабочих, членов АФТ — КПП, упала в Западной Вирджинии с семидесяти двух тысяч до шестидесяти тысяч, ослабив рабочее движение и его способность противостоять предпринимателям. Люди, оказавшиеся без работы, получают пособие в течение двадцати девяти недель, его могут продлить в общей сложности еще примерно на двадцать недель — а что дальше? Унизительные подачки по программе вспомоществования? Все больше случаев самоубийств, люди все чаще ищут и находят утешение в бутылке. Семьи распадаются под гнетом лишений, отчаяния, авторитет кормильца пропадает, перестает объединять членов семьи. Более того, оставшись без работы, кормилец свой последний долг перед семьей видит в том, чтобы ее покинуть, уйти из дому — в его отсутствие семья получает право на дополнительное пособие.
Ужасны последствия безработицы. Но…
Но каждый страдает в одиночку, с собой и своей семьей. Массового организованного протеста не наблюдается. И об этом говорили, и этому удивлялись профсоюзники.
Они крыли Рональда Рейгана перед советским корреспондентом. С их точки зрения, оп зарекомендовал себя чужим и враждебным президентом — для богатых, обрушивающим топор жестокосердной экономии на те программы помощи безработным и другим категориям нуждающихся, которые были нелегким завоеванием профсоюзного движения и прогрессивной Америки.
Но Рейгана не все жаловали и по другую сторону классовой баррикады — за то, что он миндальничал и недостаточно жестоко обрушивал свой топор. Эту точку зрения изложил Американисту авторитетный представитель другой стороны — председатель Чарлстонской торговой палаты, защищающей интересы местного бизнеса. Он, к примеру, не скрывал своего недовольства тем, что Рейган так п не поднял пенсионный возраст с нынешних шестидесяти пяти лет до семидесяти. Американцы живут все дольше и дольше — и пусть. Сам Джон Чэпмен пребывал еще в сильном среднем возрасте, полный здоровья и энергии, он в принципе не имел ничего против увеличения продолжительности жизни соотечественников. Его смущало, и даже возмущало, то обстоятельство, что социальное обеспечение, эту американскую пенсию, распространили теперь едва ли не на всех, достигших шестидесяти пяти лет. А они сплошь и рядом живут еще по десять, пятнадцать, а то и двадцать лет, и каждый ежемесячно получает из казны по пятьсот — шестьсот долларов да еще половину этой суммы на жену, даже если она не работала. Непомерное бремя для федерального бюджета — для налогоплательщика, который питает его своими долларами.
Но в целом с той стороны баррикады, по которую стоял мистер Чэпмен, дела шли хорошо. Лично он появился в Чарлстоне восемь лет назад, приехав из Чикаго, где натолкнулся на объявление о вакансии в Чарлстонской торговой палате. Решил попытать счастья и приехал сюда «для интервью». Его опросили, проверили — и взяли на работу. Он недурно устроился и успел полюбить здешнюю жизнь, которая привлекла его своим спокойным темпом. Здесь никто не давит тебе на бампер, сказал он, и Американист подивился новому выражению: в предельно автомобилизированной стране друг другу наступают уже не на пятки, а на задний бампер автомашины. На автострадах люди вежливы, еще раз выделил эту черту Джон Чэпмен. Семьи большие и хранят старые традиции тесной связи между поколениями и уважения младших к старшим. Да, шахтеры бедствуют, но ведь в здешней округе лишь один из двадцати работающих занят в угольной промышленности. В медицинских заведениях и то больше людей. Химическая индустрия, главная в районе Большого Чарлстона, не подвергалась колебаниям экономической конъюнктуры. В округе за последние годы прибавилось восемнадцать тысяч рабочих мест. Ради дополнительных доходов все больше женщин оставляют хлопоты у домашнего очага, ищут — и находят — работу. Зайдите в рестораны, в магазины — разве мало там посетителей и покупателей? И т. д.
У каждого, с кем встречался Американист, было свое место в Чарлстоне и своя точка зрения. Своя работа — или отсутствие опой. И жизнь, в которой каждый по одежке протягивал ножки.
В свою толстую университетскую тетрадь Американист, обдумывая чарлстонские впечатления и вспоминая поездку в Кулебаки, заносил ту мысль, к которой часто подступал и которая продолжала его мучить, потому что он ни разу не смог выразить ее удовлетворительно:
«Кулебаки и Чарлстон — продукты и образы двух общественных систем и двух цивилизаций. У пих разное обличье, разная этажность и архитектура, мостовые и автомобили, экономическая ориентация. Разные мэры, хотя оба по-своему умные и опытные люди... Один, чтобы двинуть городские дела, рассчитывал на средства при реконструкции завода, а другой — на частное строительство, привлечение частного капитала... В родном городе люди спокойнее и конечно же уверены в завтрашнем дне; если чего и боятся, то войны, а не безработицы. Жизнь менее подвижна, чем в Чарлстоне, но разве возрадуешься этой подвижности, если она выбросит тебя за борт при очередной передряге, которые все время «организуют» законы капиталистической конкуренции? Кое-чем похожи мы друг на друга, очень многим не похожи, в одно и то же время живем разной жизнью, друг от друга — далекие».
Сохранился в той же тетради еще один, вашингтонский, вариант этой мысли, занесенный под влиянием непосредственного впечатления:
«В эти годы наших ожесточенных споров и возросшей подозрительности, когда приезжаешь сюда на несколько недель и еле протягиваешь себя через это время, тоскуя без родных и родины, подъезжая с ясноглазым коллегой из ТАСС к его временному жилищу в вашингтонском предместье и в багровом ноябрьском закате разглядывая их машины на их автострадах, и х дорожные знаки, очертания и вывески и х зданий и жилых домов, в тысячный раз думаешь о том, что давно объяснил себе рационально, но все равно не можешь до конца осознать: зачем эта странная жизнь в чужой стране среди чужих? Ради каких-то заметок в газету? Зачем они нам? Мы — им? Но мы не можем не вглядываться друг в друга — и не просто в силу любопытства, как во времена гончаровского «Фрегата «Паллада», не просто как досужие путешественники. Люди ядерного века, мы никак не можем наладить совместную жизнь — и никак не можем обходиться друг без друга...»
Более поздний вариант той же мысли возник в тетради по возвращении в Москву:
«Вот одна из самых невероятных сенсаций, не американских, а отечественных. В необитаемых дебрях Горного Алтая были обнаружены староверы-отшельники Лыковы. О них подробно и выразительно написал Василий Песков. В своих домотканых одеяниях, с посошками и котомками старик Карп Лыков и его дочь Агафья стояли на фотоснимках рядом с геологами обнаружившими их, и мы дружно удивлялись: соседство XX и XVIII веков. В колец нашего просвещенного века каким-то анекдотическим чудом заскочила дикая и дряхлая, заскорузлая старина. Разве назовешь Лыковых нашими современниками? Случай из ряда вой, из категории «очевидное — невероятное». И он, этот случай, как раз и подошел к соответствующей телевизионной передаче, и примерно в этом духе толковали его профессор С. П. Капица и В. М. Песков, рассматривая фотографии вместе с телезрителями. Но разве не к тому же разряду относятся другие расстояния в очевидных пределах нашего века, внутри его, которые в голову не придет измерять веками и считать невероятными? Говорим, что Лыковы не понимают современных людей. А как быть с непониманием между современными людьми? Мы не сомневаемся, что американцы — наши современники, люди XX века, а пе XVIII. А ведь они — в своем роде — дальше от нас, чем Карп и Агафья Лыковы. В домотканости ли дело? Всего невероятнее другая очевидность, к которой мы так привыкли, что не замечаем ее: множественность, емкость, бездонная вместимость XX века...»