Страница 39 из 84
Парадный зал никогда еще не блистал так, как в тот вечер. Его заново позолотили и отделали мастера, специально присланные перед государственным визитом из Москвы, а из-за стульев для официального обеда, взятых напрокат и тоже позолоченных, вышел небольшой конфуз — краска не совсем высохла, и два-три сенатора покинули зал после обеда со спинами в золоченую полоску.
Так вот, они с Виталием заглядывали в зал из двери, и наш охранник, стоявший тут же, на всякий случай со значением сказал им: «Я на вас надеюсь, ребята!» Этими словами их стояние было узаконено, и Американист мог наблюдать, как за главным столом происходил обмен речами, как наша держава говорила с их державой и каким высоким оптимизмом дышали сказанные при этом слова. Они запомнились вдвойне именно потому, что его поразила фантастически оптимистическая интонация, когда он слышал их своими собственными ушами, а не просто читал в пресс-бюллетене и газете.
— Мы — оптимисты, — слышал он, — и считаем, что сам ход событий и понимание конкретных интересов подведет к выводу о том, что будущее наших отношений лежит на пути их взаимовыгодного развития на благо нынешнего и грядущих поколений людей.
— Мы убеждены, что, опираясь на крепнущее взаимное доверие, мы сможем неуклонно идти вперед. Мы — за то, чтобы дальнейшее развитие наших отношений приняло максимально стабильный, более того — необратимый характер…
У истории свои представления о времени и скорости его движения, и обыкновенному человеку, погруженному в гущу текущих событий, не всегда дано верно оценить, что такое быстро и что такое медленно с исторической точки зрения. Много это или мало, девять лет, которые минули с тех пор, как в этом здании прозвучали слова оптимизма и надежды?
Когда железная рука отпустила дверь и они вышли из коридора в вестибюль, ни там, ни за воротами посольства не осталось и следа нагрянувшего и быстро исчезнувшего президентского кортежа. Шестнадцатая стрит свободно просматривалась палево, до Лафайет-сквер, за которой белел Белый дом, и направо, до памятника какому-то зелено-бронзовому конному генералу. В своей служилой части Вашингтон как вымер в воскресный день — ни людей, ни машин, ни ограничений на парковку у обочин.
Вместе с товарищем свернул Американист направо и еще раз направо — иа Эм-стрит и на Пятнадцатую. Пятнадцатая тоже пустовала в воскресенье, просматривалась в обе стороны, как лесная просека. Забрав на парковке машину, отправились на Конститьюшн-авеню, которая, знали они, не должна была быть пустой в этот солнечный и холодно-ветреный день
.Обретя космические скорости, люди стали повторять, что Земля наша мала. Разве и впрямь не мала - вокруг шарика за полтора часа?! Но для кого и для чего она мала, наша планета Земля? Он ане так уж мала даже для космонавтов, которые в особой своей ностальгии озирают бело-голубую красу из черной бездны космоса. Тем более Американист по роду и характеру своей работы постоянно ощущал не малость, а разность и разноликость Земли и в этом ее необъятность.
И в тот воскресный ноябрьский день Земля, помимо всего прочего, свободно вмещала траур в Москве и парад в Вашингтоне.
Это был американский парад — шествие цивильных граждан с вкраплениями военных, больше отставников. Он двигался по Конститьюшн-авеню, этот американский парад, который долго и рекламно-громко, с особым тщанием готовили,— парад ветеранов вьетнамской войны. Война все дальше уходила в прошлое, по в Америке никак не могли сладить с памятью о ней. И все потому, что война кончилась позорным поражением той шовинистической Америки, которая в ходе ее без конца повторяла свой любимый девиз, что Америка выигрывает все свои войны. Непопулярность войны, расколовшей нацию, распространилась и на ее участников — американских солдат, делавших жестокое, кровавое, грязное дело. А после войны, убравшись восвояси из чужой страны, американцы продолжали воевать друг с другом, по-разному истолковывая уроки Вьетнама. По-ученому это похмелье назвали вьетнамским синдромом. Избегать новых Вьетнамов, новых вооруженных интервенций за рубежом — или продолжать ту же империалистическую практику, но без колеоаний, и в новых Вьетнамах побеждать, а не проигрывать. Ответы менялись в зависимости от того, какими были преобладающие общественные настроения, или, точнее, кто успешнее создавал их и дирижировал ими. Придя к власти, новая администрация исподволь стала готовить страну к возможности новых Вьетнамов и в то же время призвала забыть ссоры и распри периода войны и пе жалеть патриотического елея на чистых и хороших ребят, которые совсем еще молодыми ветеранами вернулись из проклятых джунглей. Кем бы ты ни был, американец» и как бы ни поступал в те годы, отныне твой патриотический долг — чествовать и славить этих ребят.
Вот что означал парад, на который съехались ветераны из всех пятидесяти штатов. И два советских американиста, когда-то наблюдавшие и переживавшие в Америке ход далекой войны и много писавшие о ней в свои газеты, не могли не прийти в этот день на Конститьюшн-авеню.
Парад задумали как эпилог, ио ему не хватало внушительности и потому завершенности. Пестрыми группками, подняв штандарты своих штатов, вразнобой двигались по мостовой тридцатилетиие вьетнамские ветераны, и их пятнистые ядовито-зеленые куртки и такие же мятые военные шляпы с узкими полями вызывали в памяти телевизионные сценки периода войны — солдаты, так же одетые, но не па фоне вашингтонских министерских зданий, а на фоне соломенных хат и низеньких раскосых людей, прикрывшихся от жгучего солнца конусами соломенных шляп. У тех солдат, которые живьем попадали на телеэкран и которым еще предстояло стать либо мертвецами, либо ветеранами, были в руках не звездно-полосатые флажки, а винтовки М-16. В телекадрах тех лет они не шествовали, а шастали по тем деревням, настороженно озираясь и поводя из стороны в сторону своими винтовками. Иногда, озираясь, они лихорадочно поднимали в санитарные вертолеты раненых товарищей, лежавших на носилках, а теперь по Кон- ститыошн-авеню тех же раненых катили в инвалидных колясках, и они тоже махали звездно-полосатыми флажками, по от этого им не было легче, война до гробовой доски осталась с ними, с их искалеченными телами, в их искалеченных судьбах.
Нет, все-таки нелегко справиться с наследием той войны, думал Американист, глядя на вьетнамских ветеранов. Нелегко тем, кто был там. И потому самыми солидными и уверенными участниками парада выглядели седые мужчины не в ядовито-зеленых куртках, а в черных пиджаках-блейзерах. Им не достался Вьетнам и память о джунглях, напалме и соломенных хатах. Седые были ветеранами других войн, после которых можно было сохранить уважение к себе и своему боевому прошлому.
Грохочущие, блестящие медью военные оркестры время от времени перемежали нестройное и не очепь-то многолюдное шествие, поднимая дух участников парада и толпы зрителей, стоявших на тротуарах. Толпа отвечала аплодисментами, но хлопки получались жидкими, да и сама толпа не была густой и скупилась на проявления патриотических чувств. Нет, слишком свежо то, что было, не подошло еще, время глядеть на эту войну через призму сентиментальности и сладкой лжи.
Участники парада маршировали от белого купола Капитолия в направлении Линкольновского мемориала, где накануне открыли памятник павшим во вьетнамской войне. Дул холодный порывистый ветер, трепал флажки, уносил прочь медные звуки маршей, и на этом ветру за спинами зрителей двое парней развертывали белое полотнище плаката. Ветер мешал им, но, когда справились, когда полотнище разгладилось и надулось как парусник наши два американиста прочли порадовавшие их слова: «Хватит выворачивать наизнанку прошлое ради будущей, третьей мировой войны! Хватит с нас шовинизма!!!»