Страница 37 из 84
С ресторанным шумом и гамом воевали аккордеонист и скрипач, которых Гарри отрекомендовал как бывших одесситов. Главным в дуэте был аккордеонист Борис. Полусидя на высоком стуле, он не только играл, но и пел в микрофон, прикрепленный па изогнутой металлической трубке к его аккордеону. У Бориса было грубое, большеротое и подвижно-выразительное лицо, и пел он хорошо, с душой и очень отчетливо выговаривая русские слова песен. Этой отчетливостью произношения слов он добивался, чтобы его слушатели, живущие в Другой языковой стихии, легче поняли, лучше услышали и ощутили старые далекие красивые песни.
Эх, сыпь, Семей, подсыпай, Семен,— отчетливо выговаривал Борис, переделав в Семена лихую Семеновну из русской песни.
Американисту нравилась манера Бориса; вслушиваясь в его пение, он тоже поддавался ностальгическому настроению, но чувство неловкости от присутствия в таком русском заведении не проходило, а, напротив, усиливалось. Только Гарри, сидевший рядом, обеспечивал надежный левый фланг, а так, озираясь, он ловил взгляды, в которых были недоумение, вопрос и холодное любопытство.
Впрочем, он нашел и один вполне доброжелательный взгляд. Сидевший через стол мужчина в затемненных отсвечивающих очках заговорил с ним по-русски. Он оказался профессором из Беркли и вкратце рассказал свою историю. Родился в Харбине, куда попали его родители, покинув Россию после революции. Затем с Дальнего Востока перебрался на Дальний Запад, американский. Недавно, между прочим, побывал в Харбине, даже нашел дом, где родился, даже зашел в комнату, в которой жил; разгородив, ее занимали четыре китайца. В ресторанном шуме профессору приятно было говорить о своем детстве по-русски, и другие люди за столом вслушивались в его русскую речь. Он трижды ездил в Советский Союз, а русский язык сохранил в прекрасном состоянии еще и потому, что считает себя человеком русской культуры. Это сохранение русского языка, поддержание его в активном состоянии стоило ему больших усилий: ни жена, ни дочь не говорят по-русски, среди коллег — лишь очень немногие.
— Вдоль по улице метелица метет... — пел между тем Борис, и из его большого рта вкусно, красиво, протяжно вылетало: — Ты постой, пос-той, кра-са-ви-ца мо-я, дай мне на-гля-деть-ся ра-дость, на те-бя-а-а…
Он превосходно владел русским языком со всеми его песенными переливами, но еще и потому хорошо пел, что пел как иностранец. Он давно отдалился от этой песни и изменил ей и, поняв, что потерял, возвращался теперь к ней, заново ощущая всю ее красоту, и именно это придавало особую грусть, лихость и прелесть его исполнению…
Вскоре Американист начал теребить Гарри. И время было позднее, и в этом русском заведении не отпускало его гнетущее ощущение чужака. Было что-то глубоко фальшивое в его ресторанном сидении с этими людьми. Не давалась ему роль подгулявшего и беззаботного человека, веселящегося в Сан-Франциско под песни русского народа вместе с выходцами из его страны, американцами во втором или первом поколении. И родные песни не были для них родными, и родной язык они променяли на другой, и все это не соединяло, а разделяло его с ними…
Дверь тяжко хлопнула, ресторанный гул оборвался, и лишь негр, швейцар и охранник, зябко кутавшийся в свою куртку, остался вместе с ними на ночной Пасифик-авеню
Было тепло. Через раскрытую дверь балкона смотрело темное небо. Балкон подобием трибуны выступал из отвесно падающей вниз стены. С него открывалась головокружительная панорама богатого видами города, бегущего по волнам холмов рядом с волнами океана. Внизу наискосок уходила к берегу залива главная улица — Маркет-стрит в огнях рекламы, уличных фонарей и автомобильных фар. У ног лежал Сити-Холл, выстроенный в стиле административного неоклассицизма. Со всех сторон его окружали другие муниципальные здания и зеленые скверы. Но взгляд манила даль. В вечернем зареве огней, обрывавшихся у темной кромки воды, начинался длинный светящийся пунктир Бэй- бридж — моста через залив, и там на суше грудились новые небоскребы банков и корпораций, как будто собравшись воедино перед решительным наступлением на старый, уютный, малоэтажный Фриско.
Большой дом был на одну треть отдан под квартиры, а на две трети — разным конторам. На двадцать девятом этаже Слава и Валя прожили уже четыре года. Он уходил с утра в свой офис, в том же доме, и там посредством телетайпа подсоединялся к новому зданию ТАСС у Никитских ворот в Москве, где работали его коллеги, друзья и товарищи, получал от них указания, задания и выпуски информации, которые они рассылали по всему свету, и со своей стороны, СО стороны тихоокеанского побережья Америки, печатал, пуншировал и телексом отправлял туда, на Тверской бульвар, к Никитским воротам, сообщения о сан-францисских, калифорнийских и общеамерикаиских событиях.
Слава был рядом, в том же доме, со своей корреспондентской работой, а Валя томилась в квартире с головокружительными видами. Прекрасный город лежал у Валиных ног. Многие бы позавидовали, мечтали бы попасть и поглядеть, по когда это не мечта, а уже жизнь, которая длится четыре года, что проку, что он лежит у пог, прекрасный город, много ли в нем дверей, которые по-дружески откроются, и окошек, куда по-свойски постучишься? Та же история с разными вариациями — у Андрея с Наташей в Нью-Йорке, у Коли с Ритой или Саши с Тамарой в Вашингтоне и у Славы с Валей в Сан-Франциско, еще дальше от дома, еще меньше наших людей и реже бывают путешествующие соотечественники. Но, с другой стороны, не вчера началась эта странная жизнь, и было время не только для тоски, но и для того, чтобы к ней привыкнуть, втянуться в нее и сделать своим образом жизни. И Валя привыкла к своему высотному гнезду, где безопасность по-американски обеспечивалась запертыми дверями и специальными охранниками, и жильцам даже выдавали специальные ключи и пропуска для прохода в ту часть огромного дома, где находились квартиры, а не конторы.
Американский город, по-вечернему шумевший внизу, был на время забыт тремя москвичами, вспоминавшими былые дни и общих знакомых. А между тем на низком столике, возле которого они сидели в креслах, среди тарелок и бокалов неким служебным вкраплением лежал листок с текстом на английском языке. Слава принес его из своего офиса, оторвав от ленты, которая непрерывно ползла днем из маленького, легкого, как нотный пюпитр, телекса и которую заполняло своими сообщениями американское информационное агентство ЮПИ. Московский корреспондент ЮПИ сообщал о том, что в советской столице по причине, еще не объявленной, внезапно отменили трансляцию по телевидению концерта в честь Дня милиции, а также хоккейного матча. Вместо этого, сообщал корреспондент, передают Бетховена и другую классическую музыку. Дикторы телевидения появились в темных галстуках. В осторожных выражениях корреспондент сообщал, что распространяются слухи о возможной кончине одного из высших должностных лиц. Подобные сообщения передавались и другими иностранными корреспондентами, и два советских журналиста, встретившиеся в Сан-Франциско, гадали, что бы это могло означать. После ужина, спускаясь в гараж, они заглянули в офис Славы. Телетайпы молчали, новых разъяснений и уточнений не было. И Слава вывел машину на ночную опустевшую Маркет-стрит а повез гостя в отель.
...Он еще дремал, и было темно за окном, когда внезапный телефонный звонок подбросил его с постели. Прозрачно-зеленые, как морская волна, цифры на электронном табло тумбочки показывали семь утра. Он узнал голос Славы. По деловой собранности голоса чувствовалось, что Слава давно на ногах.
— Не разбудил? — И, не дав ответить, сказал: — Тут вот какое дело. Это — Брежнев.
Вскочив, Американист включил телевизор. Телевизор ие спал и по всем каналам перерабатывал гигантскую новость. В Вашингтоне и Нью-Йорке, откуда велись передачи, шел уже одиннадцатый час дня. Эй-Би-Си в видеозаписи показывала президента Рейгана. Президент выступал перед пожилыми, но молодцеватыми американцами с медалями на груди, приветствуя их по случаю Дня ветеранов. В своем приветствии он сообщил ветеранам, что направил соболезнование в Москву по случаю кончины советского руководителя. Эй-Би-Си вела и специальную передачу — голос бывшего президента Форда, отвечавшего корреспонденту, кадры с бывшим президентом Картером, которого нашли репортеры, видеозапись беседы с бывшим госсекретарем Киссинджером — еще полгода назад его подробно расспрашивали, что будет с американо-советскими отношениями, если... Телекадры трехлетней давности переносили зрителей в Вену, где лидеры двух стран подписывали договор об ограничении стратегических вооружений — ОСВ-2. Подписав договор на торжественной церемонии и поздравляя друг друга, они вдруг потянулись друг к другу, и, испытав мимолетное замешательство, поцеловались. Поцелуй вышел нечаянным и трогательным. Минутный порыв. Незапланированный сентиментальный эпизод истории. Тогда росчерком пера они увенчали громадную многолетнюю работу с обеих сторон, по американский президент не довел ее до конца — подписанный договор так и не был ратифицирован американским сенатом.