Страница 19 из 84
Одной такой бывшей тропой Американист пришел на угол Четырнадцатой и Эф-стрит, к знаменитому Нэшнл Пресс билдинг, тринадцатиэтажному массивному зданию с рестораном и баром на последнем этаже,— там испокон веку помещались вашингтонские бюро многих американских газет, а также газет и информационных агентств из десятков стран мира, неравнодушного к деланию политики в США. Давно гнездовали там и тассовцы, арендуя несколько комнат. Теперь они переехали на другой этаж, и помещение походило на укрепленный бастион. Во всяком случае входная дверь в тассовское бюро, одна из множества в длиннющем общем коридоре, была теперь вечно на замке, и в ответ на стук чей-то невидимый глаз, скрывающийся за непроницаемо посвечивающим глазком, пристрастно разглядывал посетителя, определяя по виду — свой или не свой и если не свой, то с какими намерениями.
Наши газетные корреспонденты, одиночки, всегда работали в квартирах, которые снимали в американских жилых домах, и были там в безопасности. А ТАСС, имея по десятку и больше сотрудников, держал бюро в деловом центре города, и с некоторых пор это увеличило риск, физическую опасность. Вашингтонскую тассовскую дверь наглухо заперли десять с лишним лет назад. В первых натисках на едва рожденную и развивавшуюся разрядку активисты из Лиги защиты евреев начали тогда эти новые времена, совершая в Нью-Йорке и Вашингтоне нападения на ТАСС, Аэрофлот и другие советские учреждения. Власти не преследовали и не наказывали их, налеты продолжались — и пришлось защищаться баррикадами дверей. Теперь тассовцы жаловались и на уколы и шпильки официальных учреждений. В их работу входило посещение и освещение пресс-конференций и брифингов в Белом доме, госдепартаменте, конгрессе, но и это занятие перестало быть рутинным и полностью безопасным, где-то их третировали, куда-то порой не пускали, ставили под сомнение их полномочия, хотя все они были должным образом аккредитованы при вашингтонских центрах власти и располагали должными пропусками с цветными фотографиями.
В коридорных лабиринтах Нэшнл Пресс билдинг среди всего прочего помещался и Центр иностранной прессы, одно из ответвлений того развесистого древа, которое называлось Информационным агентством США и возглавлялось, как мы уже знаем, Чарльзом Уиком, личным другом президента и личным недругом Американиста, бесцеремонно показавшим ему, как изменились времена.
По идее, центр должен был помогать иностранным корреспондентам в Вашингтоне и заодно по возможности направлять их работу в нужном властям русле. Нашего человека в их русло свернуть, конечно, не удавалось, но к помощи центра он иногда прибегал.
В Нью-Йорке, в таком же центре, занимавшемся иностранными корреспондентами и расположенном неподалеку от штаб-квартиры ООН, командовал в свое время Билл Стрикер. Выходец из Австрии, ставший американским дипломатом, он хранил благодарную память военных лет и всегда готов был помочь. Перед каждой очередной поездкой по Соединенным Штатам Американист, бывало, запасался у него полезной официальной бумагой, которая, напоминая ему о мандатах наших революционных лет, торжественно адресовалась «всем, кого касается» — всем... всем... всем... Всех Билл Стрикер уведомлял, что предъявитель мандата — советский корреспондент и советский гражданин (будьте бдительны!), п тем не менее просил оказывать ему содействие в исполнении журналистских обязанностей. Десятки раз на деле была проверена полезность стрикеровской бумаги, и теплые чувства к человеку, подписывавшему ее, остались на всю жизнь.
В Вашингтоне начала семидесятых годов Американист познакомился с коротеньким и толстеньким мистером Баба, американцем из латиноамериканцев, который в те годы сидел в Нэшнл Пресс билдинг, возглавляя Центр иностранной прессы задолго до эпохи Чарльза Уика. К помощи мистера Бабы прибегали реже. Манда- ' том была тогда сама разрядка, в ту пору у многих американцев и так находилось то или иное дело, тот или иной интерес к Советскому Союзу. Но в Центр иностранной прессы Американист изредка наведывался, и его сотрудников всегда отличали корректный профессионализм и желание помочь иностранцам, пишущим о США.
И вот по старым следам он пришел в то же здание, но в новые комнаты с новой мебелью, и от незнакомого бородатого Тома Свенсона узнал, что и Стрикер, и Баба — на пенсии. Сравнительно молодой бородач представлял новую генерацию, заложившую в свою память не те годы большой — и горячей — войны, когда мы были вместе, а те годы, когда мы были порознь в «холодной войне». От него самого веяло холодом, и он удивился, по отнюдь не обрадовался появлению на своей ведомственной территории советского журналиста. С явным непониманием выслушал он рассказ Американиста о добрых старых временах, когда Билл Стрикер выдавал мандат «всем-всем-всем» и вдобавок помогал телефонными звонками в добровольные организации по приему иностранных гостей в разных городах. Том Свенсон не застал этих старых времен, почти крамольных и по меньшей мере мягкотелых. Мандаты советским корреспондентам? О нет, в повестке дня стояла бдительность. Никакой программы для Сан-Франциско и Лос-Анджелеса Американисту не подготовили. Он думал поглядеть на консерваторов в их родных калифорнийских кущах, но в Центре иностранной прессы от него отделались пустыми обещаниями и телефонными номерами, которые не откликнулись. Новая Америка, замкнувшись в своей неприязни и ненависти, избегала общения с «красным».
Все-таки одного рейгановца, из госдепартамента, можно сказать, раздобыл Саша, и вдвоем они приехали на беседу с тридцатилетним, красивым и симпатичным американцем, который дал им почувствовать свое кредо: что хорошо для его Америки, то хорошо для всего мира. В его Америке его родной брат славился как один из пентагоновских боссов с репутацией ястреба и обширной программой возвращения былого безраздельного американского господства на морях и океанах. А сам тридцатилетний работал в в правительственном Агентстве по контролю над вооружениями и разоружению (так оно называется в должности пресс-советника.
Он принял их в своем кабинете, лоснясь чистотой и здоровьем молодого человека из богатой семьи, охотно улыбаясь мягкой улыбкой, открывавшей большие, удивительно белье и здоровые зубы. Улыбка, этот знак приветливости воспитанного человека, была почти виноватой. Глядя на улыбку, думалось, что он еще не поднаторел и не ожесточился в идеологических баталиях, что двух пришедших к нему советских журналистов ему не хочется обижать, лично против них он ничего не имеет. Но правдой-маткой ради вежливости он тоже не желал поступаться.
И он резал ее, правду-матку американского консерватора начала восьмидесятых годов ХХ века. Хотя она по так уж и отличалась от консервативной правды-матки прежних лет. Пресс-советник винил нас в том, что до сих пор мы продолжаем стремиться к мировому господству. Оп забывал о том, что его президент грозил выбросить социализм на свалку истории, но помнил о наших заявлениях, что дни капитализма сочтены, из чего делал тот же вывод: большевики хотят мирового господства.
Он также предъявил старый список: «революция» 1956 года в Венгрии, «берлинская стена» 1961 года, «оккупация» Чехословакии в 1968 году, добавив Афганистан и военное положение в Польше. В его интерпретации картина событий выглядела чрезвычайно упрощенной: не было никакой политической борьбы в этих странах и вокруг них, интриг, происков и атак контрреволюционных элементов, подстрекаемых его Америкой, а была лишь одна зловещая рука Москвы. Из свежих примеров оп взял Никарагуа: да, Сомоса не украшал «свободный мир», и мы его, не к нашей чести, поддерживали, рассуждал он, но разве можно смириться с эволюцией сандинистской революции в сторону от демократии (как ее, демократию, представляют в его Америке), с господством радикалов, отстранением умеренных элементов от руля управления и так далее. И снова ни слова не сказал красивый молодой человек с извинительной улыбкой о том, что его империализм янки, демонстрируя свой нрав и не записанное в международном праве право сильного, не хочет терпеть революционную Никарагуа, как и любую другую, неугодную и непокорную ему страну в Центральной Америке, вооружает, обучает и натравливает контрреволюционеров — сомосовцев, действующих на территории Гондураса, усиливает морально-политическое и военное давление на сандинистов, громоздя препятствия на пути их революции, вынуждая их па меры самозащиты, порою крутые и жесткие.