Страница 12 из 84
Еще несколько раз в интонациях вопросительных и утвердительных повторили они популярное словосочетание ол райт.
Ожидая окончания ритуального разговора, стояла рядом еще одна сотрудница арендной конторы, пожилая грузная миссис Бернстайн с усталой и несколько грустной улыбкой — ей когда-то и вручались в начале каждого месяца чеки в оплату — вперед! — квартиры 1208. У миссис Бернстайн был, видимо, какой-то свой вопрос к домоуправительнице.
Вошла еще одна посетительница и, поздоровавшись, встала рядом с миссис Лекокк. Незапланированный американо-советский обмен любезностями, происходивший в узком пространстве между письменных столов, физически застопорил какие-то дела, которые миссис Лекокк должна была решать со своими сотрудницами и клиентами. Американист заметил признаки нетерпения в ее холодно-светлых, слегка выпуклых глазах, да и сам не имел желания затягивать пустой разговор.
Но многократно повторенное заклинание all right не во всем верно отражало состояние жизненных дел а том малом круге советских людей, которые когда-то жили в Айрин-хаузе и которых знала миссис Лекокк. В этом круге зияла пустота, случилась одна непоправимая утрата.
Советским первооткрывателем Айрин-хауза был Борис Стрельников. Тогда после двух-трех лет Москвы оп снова приехал работать в Америку, но не в Нью-Йорк, а в Вашингтон,— уже с первой проседью в кудрях, старше п красивее, популярнее и застенчивее других советских корреспондентов. Его юные фронтовые годы, его бедная молодость, о которой он любил рассказывать, как посторонний, весело и печально, отходили все дальше. Ои научился ценить уют, любил Юлю и детей, и вот нашел Айрин-хауз на окраине Вашингтона и сиял в нем квартиру в канун 1968 года, когда новый дом был еще не полностью заселен и никаких других многоэтажек не было поблизости на Уиллард-авеню и Фреидшип-Хайтс. Айрин-хауз один нависал тогда над одноэтажной идиллией Сомерсета, заслонив от солнца самые ближние его дома и как бы бросая тень на их будущее.
Юля с детьми еще не прилетела, и Борис жил один. После веселой встречи Нового, 1968, года, так далеко уплывшего теперь, Американист по приглашению Бориса ночевал в его пустой и еще не обжитой квартире и в первое утро января проснулся, чтобы па всю жизнь запомнить звенящую тишину и белый девственный снег за окном. Его до слез умилило воркование протекавшего внизу ручья,— ожесточившись за шесть лет жизни в Нью-Йорке, он и думать забыл, что есть другая, покойная, тихая и уютпая Америка.
Потом и сам он с семьей пять лет прожил в Айрин, но первое знакомство осталось в памяти свежо, отдельно, не слившись с множественными последующими впечатлениями. Борис работал рядом, они были из соперничающих газет, но умели ладить; не сосчитать, сколько вместе сидели за столом и вместе ездили. И хотя в дружбе их были отливы, периоды охлаждения и отдалениям этот дом чуть в стороне от Висконсип-авеню, в полукилометре за городской чертой Вашингтона навсегда остался связан с воспоминаниями о Борисе. Обмениваясь любезными словами с миссис Лекокк, Американист понимал, что изменит памяти покойного друга и первого советского жильца Айрин-хауза, если не сообщит ей, что к Борису никак уже не подойдет оптимистическое ail right. И он сказал, что мистер Стрельников — помните его? — скончался. И понимая, что миссис Лекокк ждут дела и надо закругляться, с извинением поглядывая на миссис Бернстайн и незнакомую посетительницу, торопливо рассказал, что через несколько лет после возвращения из Соединенных Штатов Борис снова отправился от своей газеты за границу, в Англию. И что однажды возвращаясь поездом в Лондон после короткой командировки в Москву, испытал heart attack — сердечный удар (он не мог вспомнить слово «инфаркт» по-английски). Он мог бы рассказать, что Бориса сняли с поезда на железнодорожной станции белорусского города Орша, по миссис Лекокк не слышала об Орше и вряд ли слышала о Белоруссии, было бы просто глупо перегружать ее такими подробностями.
— Ах, да,— с вежливым сочувствием отозвалась ла сообщение миссис Лекокк.— Слава богу, что это случилось так мгновенно, легкая смерть.
— Нет, не мгновенно, он проболел несколько недель,— пытался уточнить Американист, опять же из уважения к памяти покойного, и сам в эту минуту пытался представить, как помирал Борис, в сущности, одиноким, в дороге, вдали от Москвы и друзей (где они были?!), но миссис Лекокк не нуждалась в этих уточнениях.
Так кем же был для нее Борис? Всего лишь квартиросъемщиком, исправно, как и все русские, платившим свою ежемесячную квартирную плату и раз в год, на рождество, дарившим ей русские сувениры — баночки икры, которая заставляет американцев в восторге всплескивать руками.
А кем, скажите, мог он для нее быть? И разве так же холодно любезно не мог встретить сообщение о смерти Бориса какой-нибудь человек в Москве, шапочный знакомый, которому ничего не скажет ни его имя, ни его судьба? Да, мог бы. И все-таки встреча с миссис Лекокк подкрепила полюбившуюся Американисту мысль оо условности нашей заграничной жизни, даже такой многолетней, как у Бориса. «Нет, не пустили мы корней у них в сердце,— подумал он.— А они — в нашем. Все наши контакты — от и до. Функциональные. Даже живя рядом, мы не проникаем друг в друга, а раз так, то легко и отдаляться, и ожесточаться друг на друга. И того легче - не нуждаться друг в друге»
А пришел oн в арендную контору с одним практическим делом — и с длинными желтыми листами типографски отпечатанных анкет. Эти анкеты с финансовыми данными о жильце, о людях, которые готовы были за него поручиться, о его счете в банке заполнялись обычно при аренде квартиры. Они были одновременно и контрактом, который жилец подписывал с владельцем дома. Американист не понимал, зачем ему дважды присылали эти анкеты после того, как он, добравшись до Вашингтона, временно поселился в Айрин-хаузе, в пустующей квартире номер 1208. Он не собирался арендовать ее заново. Она уже была арендована его коллегой, оставшимся в Москве после истории с корреспондентом нью-йоркского еженедельника, и срок действия контракта не истек. Но после второго напоминания Американист явился в штаб-квартиру миссис Лекокк — с незаполненными анкетами и не желая связывать себя какими-либо обязательствами. В обязательствах, однако, не оказалось нужды. Ему охотно разрешили прожить в квартире полтора месяца, попросив лишь указать в анкете, когда он собирается съехать. Ему объяснили, почему по нынешним временам необходима эта формальность: вдруг жилец, не известивший в анкете о своих намерениях, съедет по истечении срока аренды, не поставив об этом в известность персонал Айрин-хауза и заставив его теряться в догадках, что с ним, где он, почему не показывается. Теперь к анкете, заодно объяснили ему, прилагается и фотография жильца. Для возможного опознания. Какого еще опознания?! А вот какого. Умерла в одной квартире недавно одинокая старая женщина, и люди миссис Лекокк, не имея ее фотографии, не сразу могли с точностью опознать умершую.
Анкетные нововведения подкрепляли старый вывод: в Америке не существует наших проблем с жилищной пропиской, да, впрочем, нет и самой прописки как таковой, но зато есть свои проблемы, связанные с человеческим одиночеством, разделенностью, потерянностью. Была глубокая ночь и тишина, и в комнате, где он все еще сидел за письменным столом, вчитываясь в свои листочки и что-то черкая в них, единственным звуком было раздражавшее его, необъяснимое жужжание люминесцентной настольной лампы. Время от времени, не стерпев, oн пробовал прихлопнуть жужжание, как надоедливую муху, и с силой ударял кулаком по тяжелой подставке лампы. Звук обрывался, по потом возобновлялся вновь. И наконец трель ожидавшегося им телефонного звонка резко и сильно разрезала ночную тишину.