Страница 11 из 84
Однако одной тревогой дело и обошлось. Никто не посягнул в тот миг на казенные деньги Американиста, ни одного уголовника не случилось рядом. Быть может, лишь потому, что даже дикое воображение уголовника уже пе допускает, что в наше время в Америке еще возят деньги таким рискованным ветхозаветным способом.
Запертая дверь открылась. Очаровательная Наташа излучала молодость и домашний уют. Благополучно поднялись в лифте, подхватив па первом этаже взлохмаченного, но вполне добропорядочного американского юношу, никто не совершил па них нападение и в коридоре, пока шли до квартирной двери (по-ньюйоркски окрашенной в черный цвет, сразу всплыло у Американиста). И вскоре втроем они сидели за столом, ужинали и оживленно разговаривали, хотя Американисту отчаянно хотелось спать (как-никак в Москве был уже седьмой час утра), и при этом поглядывали на экран телевизора, который и снабжал их свежей — и безопасной — уголовной хроникой.
Слово было то же — телевизор. Но внешний вид и технические возможности этого телевизора были несколько иные — он управлялся посредством легкого, умещающегося в ладони прибора дистанционного контроля и помимо десятка обычных каналов имел еще и приставку, в которой каналы обозначались не цифрами, а буквами, и там были, кажется, все буквы английского алфавита.
Опущенные жалюзи на окнах отъединяли квартиру-корпункт Андрея и Наташи от узкого двора-колодца, образованного стенами соседних высоких домов. Приоткрыв их, можно было увидеть, как во дворе-колодце через другие опущенные жалюзи тускло светились большие окна других квартир. Эти вечно закрытые окна как бы перестали выполнять свою изначальную роль окна в мир. У жителей, переставших смотреть друг на друга из окон, отгородившихся друг от друга, было зато другое общее окно, через которое они и глядели в мир,— пестрое, бойкое п быстрое, многоцветное окно их телевизоров.
Передавались поздние новости. Андрей и Наташа знали всех ведущих, изо дня в день плыли в потоке ныо- йоркской и американской жизни, ее свежих событий. В этом, собственно, и состояла работа Андрея — плыть, озираться, выбирать и описывать для нашего читателя. Она была так знакома Американисту. Так же когда-то и он был в этом американском потоке, но давно покинул его, и наш поток нес его теперь, а потоки были таки» разные, что смешными и легковесными казались ему п первый вечер бойкие телевизионные леди и джентльмены, их сумасшедшая скороговорка, рожденная баснословной стоимостью раскупаемого на коммерческую рекламу телевизионного времени, их пушистые фатоватые прически, их очевидная самовлюбленность, яркие крикливые одежды и манеры, в которых холодным и настороженным взглядом он видел не привлекательную непринужденность, а развязность.
В первые часы, осуждая, он сурово мерил американскую жизнь суровыми мерками нашей аскетичной жизни.
Он поглядывал не только па экран, ио и на молодых и веселых своих соотечественников, со всех сторон окруженных чужой жизнью, и ему было боязно за них, потому что он глядел на них из своего возраста, из своего опыта, теми глазами, которыми, думал он, и они будут со временем смотреть на поколение, идущее им вслед. Им еще не было знакомо ощущение, которое теперь не покидало его —ощущение условности нашей заграничной жизни. Оно появилось при втором его, вашингтонском, сиденье в Америке и остро давало о себе знать при нынешних коротких посещениях заграницы. Это было ощущение потерянного времени. Чужая, заграничная жизнь— это та жизнь, которая для тебя не может быть настоящей. Но понимаешь это не сразу. Пока он, завороженный, плыл в потоке чужой жизни, настоящая, своя жизнь тоже уплывала куда-то, уплывала вместе с его друзьями и близкими, вместе с той средой, которая была всего дороже, вместе с дорогими понятиями, взглядами, представлениями пятидесятых и шестидесятых годов. Он поначалу не задумывался и не догадывался об этом. А когда вернулся, когда догадался, бросился было искать, куда все уплыли. Тщетно. Теперь ближайший друг, который был, казалось, дан, как брат, на всю жизнь, звонил Американисту лишь для того, чтобы справиться, куда подевался новый его друг, найденный в те годы, когда Американист был в Америке. Был лишь один способ обрести потерянное — ничего не терять, все время плыть вместе. Тот дом, который ты когда-то покинул, остался во времени, которое ушло, и, когда оно уходило, ты был в другом месте и потому не ушел оттуда вместе с ушедшим временем. И надо было платить обострившимся чувством одиночества и спасаться от пего лишь с соотечественниками той же судьбы, с международникамм.
Вот о чем он мог бы сказать па правах старшего своим молодым товарищам, приютившим его в Нью-Йорке. Но ничего такого он им не сказал. На все свое время. И есть такие уроки жизни, которые дает извлечь лишь зрелый возраст, от которых молодым надо беречься. Ведь они были в другом, в счастливом возрасте. В том времени, которое знает лишь самое себя. Их хватало па все, они умели работать и веселиться, их друзья были молоды и полны жизни. Наташа и Андрей, блестя глазами, рассказывали, как славно они отметили накануне тридцатипятилетие одного советского ныо-йоркца.
По мягкому, толстому, приятно пружинящему под ногами ковру, которым затянут был пол в светлом холле первого этажа, Американист прошел в арендную контору Айрин-хауз. Многоэтажный дом назывался именем Айрин, Ирины, первой жены его первого владельца. В арендную контору, или renting office, обращались те, кто хотел снять квартиру в Айрин-хаузе. Когда-то с этого и началось тут житье Американиста с семьей, но на этот раз он пришел по другому поводу и в проходной комнате у входа, в узком пространстве между двух письменных столов, едва не столкнулся с энергично двигавшейся в противоположном направлении своей старой знакомой, домоуправительницей миссис Лекокк, деловой дамой в том возрасте, когда о возрасте женщин уже не принято говорить. На миссис Лекокк был тот превосходно сшитый розового цвета костюм, которому нечего уже подчеркивать или скрадывать.
Миссис Лекокк, едва не столкнувшись с Американистом, остановилась и мгновенно узнала человека из Москвы. Этот человек, как и другие люди из Москвы, исправно вносил каждый месяц квартирную плату п пять лет прожил в Айрин-хаузе с женой и сыном — в прекрасном и к тому же хорошо содержащемся семнадцатиэтажном доме с несколькими сотнями трехкомнатных и четырехкомнатных квартир, которые в Америке соответственно называются двухспальными и трехспальными; кондиционированный воздух, охлаждаемый летом и обогреваемый зимой, огромные, до полу, раздвижные окна в гостиных, которые по большей части выходили па идиллически покойный дачный поселок Сомерсет, и кроме того, три этажа подземного платного гаража п два бассейна и теннисные корты на крыше.
Они поздоровались, изобразив на лицах улыбки старых добрых знакомых, обрадовавшихся новой встрече, и у миссис Лекокк улыбка получилась лучше, потому что она постоянно жила в стране функциональных улыбок.
— Как вы себя чувствуете? Как ваша жена? — опередила миссис Лекокк Американиста, еще раз улыбнувшись и слегка тряхнув тщательно уложенными крашеными волосами льняного цвета.
Американист ответил, что и он о’кэй, и жена его — ол раит.
— А как поживают ваши дети? — продолжила вопросы миссис Лекокк, интересуясь, очевидно, делами сына Американиста, жившего с ними в Айрин-хаузе, и дочери, которая старшеклассницей, а затем и студенткой с ними не жила, но приезжала на каникулы. И он ответил, что с детьми тоже все в порядке, обмен любезностями не предполагает деталей, и он не рассказал о серьезной неожиданной болезни старшей дочери, тем более что она в Вашингтон не приезжала. Неучтиво отнимать время у такого занятого человека, как миссис Лекокк.